Цель

Цель

У нас пока вся литература еще заражена ядами войны. Она строится на ненависти -- на классовой ненависти, ее сложных соединяющих, ее суррогатах. На отрицательных чувствах -- нельзя строить. Только тогда, когда мы вместо ненависти к человеку поставим любовь к человеку,-- придет настоящая литература. Век наш жесток, железен -- да; это век войн и восстаний -- да. Но тем нужнее отдых от ненависти (она разрушительно действует на человеческую психику). Не время механического равенства, не время животного довольства настает с уничтожением классов, а время огромного подъема высочайших человеческих эмоций, время любви.

Впрочем, каково будет это грядущее -- зависит от нас. Пока ни о каком воспитании высоких эмоций, свойственных эпохе осуществления коллективизма,-- мы не думаем. Постановления, резолюции, параграфы, деревья -- а за деревьями нет леса. Что же может увлечь в политграмоте? -- ничто.

"Искусство всегда служило командующим классам..." Этим может восхищаться фашист, империалист, но не революционер, не диалектик. Все отличие командующего сейчас класса в том, что он командует временно, что он командует для того, чтобы как можно скорей перестать командовать -- чтобы сбросить с человечества иго всякого государства и всякой команды; отличие в том, что командующий сейчас класс знает (верим, должен знать) все это. И вот об этом-то забывают.

-- Зародыш будущего всегда в настоящем.

Это правда: художники -- всех родов оружия -- в большинстве всегда скептически развращены, беспринципны в большинстве -- они всегда были ландскнехтами, продавали себя тем, кто им хорошо платит. Но этот закон купли-продажи таланта -- закон капиталистического общества; обществу, думающему строить жизнь на иных, новых, более высоких началах,-- принимать этот позорный закон так же неуместно, как принимать без всякой борьбы торговлю собою женщин. С моей (еретической) точки зрения несдающийся упрямый враг гораздо больше достоин уважения, чем внезапный коммунист -- вроде, скажем, Сергея Городецкого. Служба господствующему классу, построенная на том, что эта служба выгодна,-- революционера отнюдь не должна приводить в телячий восторг; от такой "службы", естественно, переходящей в прислуживание,-- революционера должно тошнить; услаждаться этим могут только такие типичные продукты переходной эпохи, совершенно лишенные обоняния -- как Горбачев или Лилевич, да пожалуй, и такие, как Авербах¹, от них недалеко.

У этих молодых людей в руках не перо и чернила, а хлыст и кусочек жареного. В основном критика их сводится к окрику: "Служи!"; писатель для них -- только собачка, которую нужно выучить стоять на задних лапках,-- тогда ей дают кусочек жареного и тогда все обстоит благополучно.

Нет, дражайшие товарищи, не благополучно. Собачки, которые "служат" в расчете на кусочек жареного или из боязни хлыста -- революции не нужны; не нужны и дрессировщики таких собачек. Нужны писатели, которые ничего не боятся -- так же, как ничего не боится революция; нужны писатели, которые не ищут сегодняшней выгоды -- так же, как не ищет этого революция (не даром же она учит нас жертвовать всем, даже жизнью -- ради счастья будущих поколений -- в этом ее этика); нужны писатели, в которых революция родит настоящее органическое эхо. Пусть это эхо в каждом писателе будет индивидуально, пусть писатели в работе не сообразуются с какими-то параграфами таких-то конференций: важно, чтобы это было искренно, важно, чтобы это вело читателей вперед, а не назад, важно, чтоб это их беспокоило, а не успокаивало.

Куда же -- вперед? Как далеко -- вперед? В ответе на этот вопрос -- основная ошибка большей части нынешней критики и большей части писателей, покорно идущих на поводу этой, не умеющей диалектически мыслить критики.

Мы уверены, что правильным ответом на заданный вопрос должно быть: чем дальше вперед -- тем лучше, ценнее. Снижение цен, санитарное благополучие города, тракторизация деревни -- очень хорошо, это -- движение вперед, конечно. Я представляю себе отличный газетный фельетон на эти темы (который завтра будет забыт). Но я с трудом могу вообразить Льва Толстого или Ромен Роллана, построенных на санитарном благополучии. Я с трудом вижу читателей, по-настоящему взволнованных таким санитарно-благополучным Толстым.

Пора же, наконец, уразуметь, что упорное ограничение писателя областью "малых дел" -- создает только филистерскую, служебную литературу и ничего больше. Пора понять, что в литературе -- так же, как в науке,-- есть деление на большую и малую литературу, у каждой из которых -- свои задачи. Есть твердое деление хирургии на "большую" и "малую": "большая" двигает науку вперед, "малая" выполняет ежедневную, очередную работу, "большая" производит опыты Каррлея и Воронова, "малая" -- бинтует вывихнутую руку. Есть деление астрономии на большую и малую: большая занимается определением курса, по какому движется солнечная система; малая рекомендует способы определения курса корабля в море. Если мы заставим Каррлея бинтовать вывихи -- мы получим лишнего фельдшера; это, конечно, полезно, но -- глупо, потому что человечество, приобретая фельдшера, потеряет гениального ученого.

Критика толкает сейчас русскую литературу -- к фельдшерству; фельдшеризм -- вот имя той болезни, которой больна русская литература. Недаром же Мариэтта Шагинян (писательница, от всех Горбачевых недавно получившая формальное звание "левого попутчика") не выдержала и закричала в своей книге "Быт и искусство" об отсутствии всяких "проекций будущего" как об одной из причин того, что "писатель болен". Она ошиблась только в одном: это -- не одна из причин, это -- единственная причина, к этому -- в широком смысле сводятся все остальные. 

Цель искусства и литературы в том числе -- не отражать жизнь, а организовывать ее, строить ее (для отражения жизни есть малое искусство: фотография). Что значит для художественной литературы "организовывать жизнь"? Авербах понимает это так: "молочная кооперация будет темой художественного произведения новых писателей, потому что она является делом социальной практики новой эпохи". Это звучит как злой анекдот, но этот злой анекдот на память потомству -- Авербах сочинил сам о себе.

достижения цели. Дело специалиста говорить о средствах, о сантиметрах; дело художника -- говорить о цели, о километрах, о тысячах километров. Организующая роль искусства в том, чтобы заразить, взволновать читателя пафосом или иронией: это катод и анод в литературе. Но сантиметровая ирония -- жалка, а сантиметровый, молочно-кооперативный пафос -- смешон, увлечь это не может никого. Чтобы взволновать, художник должен говорить не о средствах, а о цели -- о великой цели, к которой идет человечество.

[1926] 

Впервые // Лица. С. 175--181. Авторский текст (1926 г.?) -- в парижском архиве (АР. Р. 247). Печатается по тексту книги.

¹ Г. Горбачев, Г. Лелевич, Л. Авербах -- критики Российской ассоциации пролетарских писателей.

• Главная страница → Критика, публицистика, воспоминания Замятина