26. Ясные пуговицы
Белый, ни разу не стиранный еще китель, серебряные солнышки пуговиц, золотые жгуты на плечах.
"Мать пресвятая! Неужели это правда? Балкашинский двор и все такое -- а вот теперь иду я, Барыба, в погонах?"
Пощупал: тут, есть. Ну, стало быть, правда.
От нотариуса, из подъезда с вывеской, вышел с сумкой почтальон Чернобыльников. Остановился, приглядывался. Отдал честь, балуясь:
-- Господину уряднику.
А Барыба захолонул от гордости. Небрежно подбросил к козырьку руку.
-- Давно произвели?
-- Да вот, дня три. Китель только нынче кончили. Хлопот теперь -- форму шить.
-- Ва-ажно! Начальство, стало быть? Ну, честь имею.
Распростились. Барыба шел дальше: надо сегодня являться к исправнику. Шел и сиял, сытый собою, майским солнцем, погонами. И улыбался четырехугольной улыбкой.
У острога Барыба остановился, спросил у будочника:
-- Иван Арефьич у себя?
-- Никак нет, уехали на убийство.
И будочник, от которого когда-то прятался воровавший по базарам Барыба,-- будочник вежливо козырнул.
Барыба даже и рад был, что исправник уехал на убийство: походить бы еще по солнцу в новом кителе, и чтобы все козыряли. "Эх, хорошо жить на свете! И дурак же -- чуть-чуть было не отказался". Сжимались железные челюсти,-- разгрызть бы теперь какие-нибудь самые крепкие камушки, как бывало в уездном.
-- Эге-э! Вот что! Вот когда к отцу-то пойти. Дурак старый -- прогнал, а пусть-ка теперь поглядит.
Мимо чуриловского трактира, мимо пустых ярмарочных ларьков, по тротуару из прогнивших досок, а потом и совсем без тротуара, переулочком -- по травке.
У обитой оборванной клеенкой двери -- эх, старая знакомая! -- остановился на минуточку. Почти что любил отца. Э, да что там, весь посад бы сейчас расцеловал: как же не расцеловать, когда в первый раз надет китель с погонами, с ясными пуговицами.
Постучал Барыба. Вышел отец. У-у, брат, постарел-то как! Седая щетина на щеках, спустил очки на нос, долго глядел. Узнал -- не узнал, кто его знает -- молчит.
Ишь, сердитый какой. Ну, не узнал, ясно дело.
-- Ну, не узнаешь, старик? А прогнал-то меня, помнишь? Однако, теперь вот -- видишь. Три дня как произвели.
Старик высморкался, вытер пальцы о фартук и спокойно сказал:
-- Слышал об тебе, слышал, как же. Добрые люди говорят.
Опять посмотрел поверх очков спокойно.
-- И про Евсея, про монаха. И про портного тоже.
Запрыгала вдруг седая щетина на подбородке.
-- И про портного, как же, как же.
И вдруг весь затрясся старик и завизжал, забрызгал слюной.
-- Во-он из мово дому, вон, негодяй! Я т-тебе сказал, чтоб ты не смел к порогу мому приступать. Пошел во-он, вон!
Очумелый, вытаращил глаза Барыба и стоял, долго никак не мог понять. Когда прожевал, молча повернулся и пошел назад.
* * *
Мутнело уже на улице. Сумрачный ветерок потягивал из окна.
В чуриловском трактире за столиком, расставив ноги, руки в карманах, сидел Барыба, здорово уже нагрузившись. Бормотал под нос:
-- Ну, и наплевать. Из-з ума выжил. Нап-плевать...
Но уже осело что-то на дне, замутило что-то. Не было веселого майского дня.
В уголку против Барыбы примостились у столика трое краснорядских приказчиков: один, пригнувшись, рассказывал что-то, двое слушали. И вдруг все трое грахнули, залились. Должно быть, что-нибудь уж очень чудное
-- А-а, так? А-а, ты так? Так я им, й-я им п-покажу всем,-- бормотал Барыба под нос.
Глаза у него заплыли, щерился злой четырехугольный рот, напряглись жевательные железные желваки. Приказчики опять весело грахнули. Барыба вынул вдруг руку из кармана и постучал ножом по тарелке -- пьяными, спотыкающимися ударами.
Подскочил половой, Митька-скугаревая башка, нагнулся, ухмыляясь одной щекой, обращенной к приказчикам, и выражая почтенье другой щекой -- господину уряднику. Приказчики вытянули носы и слушали.
-- Пс-слушай. С-скажи им, что й-я им не п-пзволяю смеяться. Й-я им... У нас теперь смеяться с-строго не д-дозволяется... Нет, пс-стой, я сам!
1912