20. Веселая вечерня
Постом Великим все злющие ходят, кусаются -- с пищи плохой: сазан да квас, квас да картошка. А придет Пасха -- и все подобреют сразу: от кусков жирных, от наливок, настоек, от колокольного звона. Подобреют: нищему вместо копейки -- две подадут; кухарке на кухню -- пошлют кусок кулича господского; Мишутка наливку на чистую скатерть пролил -- не выпорют для праздника.
Понятно, перепадало и Чернобыльникову, когда ходил он по домам, открытки расписные разносил и хозяев поздравлял с праздником. Где четвертак дадут, а где и полтинник. Насбирал Чернобыльников -- и повел в чуриловский трактир приятелей: Тимошу, Барыбу да казначейского зятя.
Выцвел к весне Тимоша, общипанный ходит, как осенний воробейчик, ветром шатает -- а хорохорится, бодрится туда же.
-- Полечился бы ты, Тимоша, ей-Богу,-- крушился Чернобыльников. -- Гляди, какой стал.
-- Чего лечиться-то? Все одно -- помру. Да оно, по мне, и любопытно -- помереть-то. Ну как же: всю жизнь в посаде кис, никуда, а тут -- в неведомые страны, спутешествовать, по бесплатному билету. Чать, лестно.
Знай себе посмеивается Тимоша.
-- Ты бы не пил-то хоть так, вредно ведь тебе.
Нет, хоть ты что. Пьет, не отстает, по старому своему обычаю -- пиво с водкой. И все в красный ситцевый платок покашливает: платчище себе завел -- веретье целое.
-- А это,-- говорит,-- чтобы в благородном месте на пол не харкать.
Ударили к вечерне. Старик Чурилов переложил серебро из правой руки в левую и перекрестился, истово, степенно так.
-- Эй, Митька, получи! -- крикнул Чернобыльников.
Вышли вчетвером. Веселится весеннее солнце, приплясывают колокола. Как-то и расходиться-то неохота, компанию разбивать.
-- Эх, люблю я пасхальную вечерню,-- зажмурил глаза Тимоша. -- Плясовая, а не вечерня. Пойдем всем обчеством, а?
Барыба позвал в монастырь, благо он тут близко:
-- А после вечерни к монаху одному знакомому чай пить сведу,-- чудак такой.
Казначейский зять вынул часы:
-- Никак нельзя, обещался к обеду, а у казначея опаздывать не принято.
-- Ох, вот ушиб-то: не принято! -- Тимоша засмеялся, закашлялся, полез за платком: нету. -- Стой, ребята, платок наверху обронил. Сейчас сбегаю.
Взмахнул ручками, вспорхнул,-- воробейчик.
Позванивают колокола веселые, идет нарядный народ к веселой пасхальной вечерне.
-- Погоди-ка, орут наверху... чего там такое? -- навострил Барыба большие свои нетопырячьи уши.
Казначейский зять скорчил мину.
-- Опять, наверно, драка. Не умеют держать себя в обчественном месте.
Дз-зынь! -- высадили вверху стекло, осколки со звоном -- вниз. И сразу затихло.
-- Ого,-- прислушался Чернобыльников,-- нет, тут что-то...
И вдруг кубарем, красный, взлохмаченный, выкатился, задыхаясь, Тимоша.
Тр-рак, тр-рак! -- затрещало вверху.
Казначейский зять вытянул длинную шею и стоял секундочку, глядя вверх одним глазом, как индюк на коршуна. Потом закричал тонко и жалостно: стреля-яют! И пустился наутек.
А на лестнице загромыхали сапожищами, заревели, сыпались все сверху.
-- И-и-и! Держи-и...
И опять: тр-рак, тр-рак.
На секунду: в дверях впереди всех -- красное безглазое лицо.
"Должно быть, это со страху он закрыл глаза",-- мелькнула мысль.
А он, безглазый, уж в переулочке напротив, уж сгинул. И следом сверху высыпались все как пьяные -- дикие, распоясанные, гончие.
-- Держи-и его! Не пуща-ай! BО-ВОТ-ВОТ он!
Кого-то внизу у подъезда сграбастали, накинулись, притиснули, колотили -- и все-таки ревели: держи-и,-- так уж просто, нужно было вылиться через глотку.
Нагнувши голову, как баран, пробился Барыба вперед. Зачем-то это нужно было, чуял всем нутром, что нужно, стиснул железные челюсти, шевельнулось что-то древнее, звериное, желанное, разбойничье. Быть со всеми, орать, как все, колотить, кого все.
На земле, в кругу, лежал мальчишечка -- чернявенький такой, с закрытыми глазами. У рубахи воротник сбоку разодран, на шее -- черная родинка.
Старик Чурилов стоял в середине круга и пинал мальчишечку ногою в бок. Такая степенная, борода тут вся у него склочена, рот перекошен -- куда вся богомольность девалась.
-- Унесли! А, дьяволы! Убег один, со ста рублям убег! А, дьяволы?
И опять пинал. Из-за его спины тянулись к лежачему потные кулаки, но не смели: у Чурилова украли, он, стало, и хозяин тут, ему и бить.
Откуда-то вынырнул вдруг Тимоша, прямо перед носом у Чурилова-старика,-- вскочил, красный, злой, и заклевал его, засыпал, замахал руками.
-- Ты что ж это, хрыч старый, нехристь, злыдень? Убить мальца-то за сто целковых хочешь? Может, и убил уж? Гляди, не дышит. Дьяволы, звери, али человек-то и ста целковых не стоит?
Старик Чурилов сначала опешил было, а потом окрысился:
-- Ты что, заодно с ними? Заступник? Ты, брат, гляди. Тоже разговоры хорошие в трактире разводишь, люди-то слыхали. Держите его, православные!
Подошли было ближе, но замялись: все-таки Тимоша свой как будто, а эти были не нашенские. Так это, зря, наверно, старик...
Краснорожий, рыжий мещанин, маклак лошадий, по случаю праздника напялил бумажные манжеты. В свалке манжеты сползли вниз, между рукавом и белым торчали рыжие волосы, и еще страшней были его огромные руки.
-- Проваливай, проваливай, пока цел, заступник. Без тебя управимся.
И деловито начал обшаривать чернявенького мальчонку, переворачивая его, как тушу.
* * *
Куда уж там в монастырь идти -- до того ли? Весь вечер у Тимоши просидел Барыба. Чернобыльников подошел попозже. И рассказал:
-- Иду я, значит, по Дворянской... Слышу, на лавочке у ворот сидят и рассказывают: "А помогал, говорит, им наш же Тимошка-портной, вот пропащий-то человек".
-- Ну, неуж и до нас дойдет? А коли бы дошло -- ей-Богу, в самый бы омут полез. Укокошат -- ну туда и дорога, все равно -- моей жизни полвершка осталось.