4. Смилостивился
Кухарку -- Анисью толстомордую прогнала Чеботариха. За что? А за то самое, чтобы к Урванке не подкатывалась. Прогнала, а теперь вот хоть разорвись. Нету по всему посаду кухарок. Пришлось взять Польку -- так, девчонку ледащую.
И вот в Покровской церкви к вечерне вызванивали, Полька эта самая в зальце пол мела, посыпав спитым чаем, как Чеботариха учила. А Чеботариха сама тут же сидела на крытом кретоном диване и помирала от скуки, глядя в стеклянную мухоловку: в мухоловке -- квас, а в квасу утопились со скуки мухи. Чеботариха зевала, крестила рот. "Ох, Господи-батюшки, помилуй..."
И смилостивился: какой-то топот и гвалт в сенях -- и Урванка впихнул Барыбу. Так оторопел Барыба -- увидел Чеботариху самое,-- что и вырываться перестал, только глаза, как мыши, метались по всем углам.
Про цыпляточек Чеботариха услыхала -- раскипелась, слюнями забрызгала.
-- На цыпляточек, на андельчиков Божиих, руку поднял? Ах, злодей, ах, негодник! Полюшка, веник неси. He-си, неси, и знать ничего не хочу!
Урванка зубы оскалил, саданул сзади коленкой -- и мигом на полу Барыба. Закусался было, змеем завился -- да куда уж ему против Урванки-черта: разложил, оседлал, штаны дырявые мигом содрал с Барыбы и ждал только слова Чеботарихина -- расправу начать.
А Чеботариха -- от смеху слова-то и не могла сказать, такая смехота напала. Насилу уж раскрыла глаза: чтой-то они там на полу затихли?
Раскрыла -- и оступился смех, ближе нагнулась к напряженному, зверино-крепкому телу Барыбы.
-- Уйди-кось, Урван. Слезь, говорю, слезь! Дай поспрошать его толком... -- на Урванку Чеботариха не глядела, отвела глаза в угол.
Медленно слез Урванка, на пороге -- обернулся, со всех сил хлопнул дверью.
Барыба вскочил, метнулся скорей за штанами: батюшки, от штанов-то одни лохмоты! Ну, бежать без оглядки...
Но Чеботариха крепко держала за руку:
-- Вы чьих же это, мальчик, будете?
Еще оттопыривала нижнюю губу, вместо "мальчик" сказала "мыльчик", еще напускала важность, но уж что-то другое учуял Барыба.
-- Са-сапожников я... -- и сразу вспомнил всю свою жизнь, заскулил, завыл. -- За экза-амен меня отец прогнал, я жи-ил... на бал... На балкаши-и...
Всплеснула Чеботариха руками, запела сладко-жалобно:
-- Ах, сиротинушка ты моя, ах, бессчастная! Из дому -- сына родного, а? Тоже отец называется...
Пела -- и за руку волокла куда-то Барыбу, и тоскливо-покорно Барыба шел.
--... И добру-то поучить тебя некому. А враг-то -- вон он: украдь да украдь цыпленочка -- верно?
Спальня. Огромная, с горою перин, кровать. Лампадка. Поблескивают ризы у икон.
На какой-то коврик пихнула Барыбу:
-- На коленки, на коленки-то стань. Помолись, Анфимушка, помолись. Господь милосливый, он простит. И я прощу...
И сама где-то осела сзади, яростно зашептала молитву. Обалдел, не шевелясь стоял на коленях Барыба. "Встать бы, уйти. Встать..."
Вдруг, неожиданно для себя, обернулся Барыба и, стиснув челюсти, запустил глубоко руки в мягкое что-то, как тесто.
-- Ах ты етакой, а? Да ты что ж это, вон что, а? Ну, так уж и быть, для тебя согрешу, для сиротинки.
Потонул Барыба в сладком и жарком тесте.