• Приглашаем посетить наш сайт
    Брюсов (bryusov.lit-info.ru)
  • Уездное
    16. Ничем не проймешь

    16. Ничем не проймешь

    Привязалась к Барыбе ночью ни с того, ни с сего лихоманка. Трясло, корежило, сны заплетались неестественные.

    Утром сидел за столом в тумане каком-то, пудовую голову на руки упер.

    Стукнули в дверь.

    -- Апрося?

    А головы не повернуть, такая тяжелая. У двери кашлянули баском.

    -- Савка, ты?

    Он самый: волосы-палки, красные рачьи ручищи.

    -- Беспременно просили. Они дюже по вас соскучились, отец Евсей-то.

    Потом подошел поближе, поржал:

    -- Чаем наговоренным хотят вас поить. А вы -- ни Боже мой, не пейте.

    -- Каким наговоренным?

    -- Да известно, каким: на вора наговоренным.

    -- Эге! -- смекнул Барыба. Очень смешно стало. Дурак Евсей! Туманилось, колотилось в голове, кривлялось что-то веселое.

    У Евсея в келье -- дымок сизый, накурено: дьяконок веселый надымил.

    -- А, гостечки дорогие!

    И, вихляя задом, дьяконок подставил Барыбе руку кренделем.

    Водки на столе не было: нарочно решили не пить, чтоб яснее в голове было -- Барыбу уловлять.

    -- Чего это похудал ты, Евсей. Ай присушил тебя кто? -- ухмыльнулся Барыба.

    -- Похудеешь. Не слыхал нешто?

    Веселый, язвительный, подскочил дьяконок:

    -- А откедова же узнали вы это, Анфим Барыбыч?

    -- А вот -- Савка сказал. Вот и узнал.

    -- Дурак ты, Савка,-- обернулся Евсей уныло.

    Сели за чай. Один стакан, наполовину налитый, стоял на подносе особо, в сторонке. Иннокентий, суетясь, долил стакан кипятком и подал Барыбе.

    Все уставились и ждали: ну, сейчас...

    Барыба помешал, хлебнул не торопясь. Молчали, глядели. Стало чудно Барыбе, невтерпеж, захохотал -- загромыхал по камням. За ним заржал Савка и залился тоненько дьяконок.

    -- Чего ты? -- поглядел Евсей, глаза у него были рыбьи, вареные.

    Громыхал Барыба, катился вниз, уж не остановиться, колотилось, зелено туманилось в голове. Смешливый задор задирал, толкал сказать:

    -- Я самый и есть. Я и украл.

    Выпил Барыба, а все молчал и улыбался четырехугольно, зверино.

    Евсею не сиделось.

    -- Ну, рассказывай, что ли, Барыба. Чего там.

    -- Про что рассказывать-то?

    -- Сам знаешь, про что.

    -- Ой, Акуля, чтой-то ты шьешь не оттуля! Тебе про деньги, а? Так я ж тебе говорю: Савка мне рассказал. Только всего и знаю.

    Нарочным голосом говорил Барыба: вру, мол, а поди-ка, поймай.

    Дьяконок подскочил к Барыбе, похлопал его по плечу:

    -- Нет, братец, тебя никакой разрыв-травой не проймешь. Крепок, литой.

    Евсей замотал космами:

    Пили. Туманилось, колотилось в голове. Зеленел дымок от курева. Дьякон плясал матросский танец.

    * * *

    В сумерках Барыба вернулся домой. И у самой у Апросиной калитки почуял вдруг: подгибаются коленки, заволокло глаза. Приклонился к косяку, перепугался: никогда такого не бывало.

    Открыла Апрося дверь, поглядела на жильца:

    -- Да что ж это на тебе лица нет? Аль неможется, а?

    Как-то во сне очутился на кровати. Лампочка. Апрося в изголовье. На лбу мокрая, в уксусе, тряпица.

    -- Болезный ты мой,-- сказала Апрося уютно и жалобно, немного в нос.

    Сбегала Апрося к соседям, раздостала Барыбе порошку лекарственного. Ночью заволакивало и опять проясняло в голове, и видел Барыба на стуле в изголовье дремлющую Апросю.

    На третий день к утру отлегло. Лежал Барыба под белой простыней, с тенями серыми, осенними на лице. Попрозрачнел как-то, почеловечел. "И правда ведь, чужой я ей, а сидела ночь, не спала..."

    -- Спасибо тебе, Апрося.

    -- И что ты, болезненький мой. Чай, ведь болен ты.

    И наклонилась к нему. Была она в одной юбке пестрядинной и холщовой рубахе, и совсем перед глазами у Барыбы мелькнули две острых колющих точки на груди под редким холстом.

    Закрыл Барыба -- и опять открыл глаза. В окна глядит летний жгучий день. Где-то там сверкает Стрелецкий пруд, купаются, белеет тело...

    -- Вона что? -- удивилась она. -- Да может, вредно тебе? Ну-у, погодь, тряпку-то сменять пора.

    Переменила спокойно тряпку и заботливо, хозяйственно легла на кровать к Барыбе.

    * * *

    Так и повелось. Целый день суетится, хозяйничает, горшками гремит Апрося, стрелецкая солдатка. Свой мальчишка, а тут еще и Барыба, и об нем пекись. Отболелся-то он, положим, живо, а все же управиться одной не просто.

    Вечером вернется откуда-то Анфим Егорыч, заглянет к Апросе:

    -- Прийти, говоришь? Ладно. Сбил ты меня с толку сейчас. И чтой-то мне нужно было сделать -- совсем замстилось. Да, бишь, яйца повынать из-под кур: опять хорек проклятенный выпьет.

    Бежала в курник. Раздувала потом самовар. Один у себя пил Барыба чай, перелистывал что-то. "И все читает, и все читает, долго ли так и глаза испортить". Укладывала мальчонку своего спать. Садилась на лавку и жужжала веретеном: сучила шерстяные серые нитки для зимних чулок. Шлепался сверху, с потолка, толстый черный таракан. "Ну, стало быть, поздно, пора". Тупым концом веретена почесывала в голове, зевала, крестила рот. Старательно, плюя на щетку, начищала Анфим-Егорычевы сапоги, раздевалась, аккуратно складывала все в уголку на лавке и несла сапоги Барыбе.

    Уходила через полчаса. Позевывала. Отбивала десять поклонов, читала Отчу и засыпала накрепко: натрудилась за день, не оберешься хлопот.