Землемер

1

В расчетах выходила неувязка, надо было проверить два-три угла. Землемер пошел в поле -- последний раз.

На парах -- полын осыпался сухой, желтой пылью. Веял ветер, пел ветер весь день -- и душно было еще пуще от ветра. Еле тащил себя землемер на чудных своих мушиных ножках, ботинки дамские -- французские каблуки спотыкались о колочь Угрюмо с вешками шли каликинские мужики, и только Митрий, маляр, не замолкал ни на минуту все о том же, насчет управляющего Лизаветы Петровны

-- Вот она книжка, да-с,-- размахивал Митрий записной книжкой. -- И здесь доклад: я это в городе все произошел, да-с. И совершенно очевидно, что господин управляющий продал нам землю вульгарно и неправдоподобно. Не такое нынче время, чтобы продавать, да-с...

У Митрия правый глаз от паралича прищурен, одна бровь выше, другая ниже -- все будто подмигивал, и никак не мог землемер привыкнуть.

На губах у землемера -- полынная горечь. Оглядывал -- последний раз -- желтые одонья хлеба, лиловые чаберные луга, ослепшую от зноя Мечь внизу -- и все складывал в заветную шкатулочку: увезти с собою в Москву. И вслух, неожиданно для себя, спросил -- должно быть, себя же:

-- А Лизавета Петровна -- как же?

Маляр Митрий поглядел хитро прищуренным глазом.

-- Лизавета Петровна -- что ж: никаких закононарушительных пороков за нею не знаем. Прогуливает себя с белой собачкой, только и делов... да-с...

Кипенно-белого Лизаветы Петровны фокса землемер тоже запер в шкатулочку и заковылял дальше. Гумном подходили уже к сыроварне. Тут землемер по воскресеньям читал мужикам про молочное хозяйство и с Лизаветой Петровной вместе, как будто так еще недавно, учил их есть сыр.

У сыроварни стали прощаться. Пожимал землемер шершавые, из сосновой коры руки, схватывало горло -- не с ними прощался,-- слова спотыкались.

-- Ну, с п-п-покупкой вас. Л-ли-лихом меня не помянете, худого ничего не сделал?

Невнятно загалдели, все одинаковые -- из сосновой коры, только бороды разные: калачом, сосулькой, пасьмом льняным, козьим хвостиком.

Вытолкали вперед калача: круглая, рыже-румяная, как поджаренный московский калач, борода

--.. Ишь вот ребята говорят, насчет мыла ты нас дюже обидел. Неладно это -- над людьми изгаляться

-- Какого мыла?

--... Мы этого самого мыла тогда фунтов пять приели. Желтенное, вонюченное, и глядеть-то гаведно, а ты -- народ кормить, а сам с барыней потешаешься

-- Господи, сыр же это, говорил же я! -- засмеялся землемер: нельзя было не засмеяться.

И стало от смеха нестерпимо: было согнуто в одну сторону -- смех перегнул насильно в другую -- и хрустнуло. Почуял землемер: будет смеяться все пуще, махнул рукой -- и побежал в дом. Большая, прекрасная, с длинными черными волосами землемерова голова нелепо болталась -- чужая мушиным ножкам голова -- с трудом нес чужую голову. Мужики сзади гоготали -- знал землемер: все над теми же его бабьими полусапожками на высоких каблуках -- и сам смеялся все пуще.

Показалось: потукивание легких шагов в гостиной. Выбежал: никого, пусто. И только где-то легонько в венцах дубовых стен или в красного дерева креслах -- поскребывал шашель. Вспомнил, как-то раз бухнулся с размаху в кресло, а ножка-то -- кряк вместо дерева -- внутри уж труха, дым. Нянька Авдевна выметала, ворчала под нос:

-- У нас все чуть лепито, а ты эка, батюшка бякнулся как.

"Все -- чуть лепито,-- думал землемер,-- чуть потяжелее, чем сон. Дохнуть -- и нету. И не надо дышать не надо говорить, называть вслух: пусть -- сон..."

После обеда сидели с Лизаветой Петровной на балконе -- последний раз. Тени от лип быстро длиннели, налегали все тяжелей. Под полом начали точить свои ножички три-четыре сверчка. Всё острей ножички, и в виске бьется все чаще.

-- Полем проходил -- хлеб-то уже в одоньях ст-стоит... -- будто бы про хлеб землемер, но Лизавета Петровна -- слышала про что.

-- Да, вот и конец лету... -- Помолчала. -- Так вы это окончательно решили: завтра?

-- О-к-к-кончательно. Да оно, может, и лучше так-то.

-- Вы так хорошо знаете, что лучше? -- и где-то еще ближе от Лизаветы Петровны, еще чаще заточили сверчки.

Землемер усмехнулся:

-- Вернее знаю, что хуже. Вот я нынче с астролябией ходил-ходил, жарища, и про к-к-квас думал: ничего нет на свете лучше квасу. А оказалось: квас -- как квас, и даже м-му-ммуха в квасу.

Посвистывал землемер что-то веселенькое. В кармане отыскал ключ, стиснул из всех сил, бородка -- острая, так хорошо, что острая, и глаз не отрывал, запоминал навсегда: золотой туман волос, голубые жилочки на висках у Лизаветы Петровны, и всю ее -- чуть лепитую, хрустальную.

Так было все два месяца: посвистывал землемер и будто бы усмехался и ни разу не сказал вслух. А завтра уедет -- и всё.

Лизавета Петровна взяла с полу кипенно-белого фокса Фунтика. Медленно, с закрытыми глазами, тихонько прижимала Фунтика к груди. И так же тихонько стискивала землемерово сердце, было страшно поверить, боялся землемер шелохнуться -- рассыпется всё, как сон.

И нет силы молчать. Вскочил землемер, забегал по балкону Половицы с дырьями, старые, застонали.

-- Ли-ллизавета Петровна... -- и споткнулся. в какую-то дыру попал высоким каблуком, застрял, не вытащить -- засмеялся, вспомнил землемер -- бабьи свои полусапожки с пуговками.

Сел в кресло, нарочно положил нога на ногу, чтоб видно было, чтобы больнее,-- нагнулся к каблуку.

-- Хм, по вашим полям ходючи -- каблуки стоптал. На моих французских каблуках -- да по колочи.

-- Вы другого разговора не придумаете -- для сегодняшнего вечера хотя бы? -- Лизавета Петровна сбросила Фунтика с колен, встала.

-- Ну что же вам? Насчет луны чего-нибудь? Так и на луну туча насела.

-- Язычина-то с неба какой нам высунут, а? -- глядел вверх землемер. -- То есть, до чего п-п-подхо-дяще: именно -- язычина с неба... -- закатывался землемер.

Лизавета Петровна молча ушла в комнаты. Землемер посидел еще один. С пустыря тянул зеленоватый, горький от полыни и от луны, ветер. Сверчки затихали.

На дорожке увидал землемер белого Фунтика. Подозвал к себе -- взял на руки. Но оглянулся назад на окна: в окне что-то белело. Скинул Фунтика с дорожки ногой -- и пошел прямо, к пустырю.

За ужином говорили о земле, о купчей с каликинцами, о бунтах, о мужичьем царстве. И все землемер смеялся: что-то про Митрия, маляра,-- и смеялся, опять про язычину с неба -- и смеялся.

У буфета стояла нянька Авдевна -- разлатая, книзу широченная, как матрешка. Не вытерпела Авдевна землемерова смеха:

-- Уж больно ты мнимый об себе человек, погляжу я. И все смеется, и все ему чудно. Ну только Бога не пересмеешь, брат, не-ет!

Но землемер не унимался. И только когда ушла Лизавета Петровна наверх и остался один -- затих. Сидел, оплывала свеча. Налево в окне проступало далекое зарево: где-то горела помещичья усадьба. Все по забывчивости взглядывал землемер на стенные часы, и все было на часах половина второго: уж сколько годов часы стояли, и только тихое тиканье грусти, и шашель потукивает в стенах.

Канун второго Спаса, бабы скребли пол, сажали пироги с яблоками в печь. И наверху -- тоже, чисто хлебную печь разжарили: так и пыхало пылом вниз. Куры языки повысунули, бродили осовелые. Воробьи трепыхались в золе. Для малярной работы -- самое любезное время, и взгромоздился Митрий на крышу к лавочнику Ивану Иванычу: зеленым колером к празднику покрыть железную крышу.

Ясное дело -- перед праздником был Митрий немного навеселе и распевал любимую свою песню:

Мине кстили у трактире-кабаке,

Окурнали у виноградном у вине,

Отец крестный -- целовальник молодой.

Мамка крестна -- Винокурова жана

Сам шершавый и взъерошенный, как воробей драчливый,-- с воробьями разговаривал Митрий по-товарищески:

-- Ну что, братцы, праздник? Эх, и дрызнем! Да-а-с... Ну куда вы, куда? Кши! Ножки в зеленое замараете.

А внизу ребятенки чистили носы, сосредоточенно и подобострастно поглядывали вверх на Митрия.

И случилось -- увидал сверху Митрий: бежит по улице Фунтик Лизаветы Петровны, кипенный-белый. Бежит -- и все на сторону сбивается: должно быть, еще с той поры привычка осталась, как был у Фунтика хвост, перевешивал на сторону. И замахал Митрий ребятам:

-- Держи, держи, братцы! Держи собаку барынину!

Приволокли Фунтика, завозились над ним кучей ребята внизу. И пришло в голову Митрию: устроить потеху.

Спустил вниз на веревке ведро с зеленой краской:

-- Курнай его, ребята, чего там! Курнай его в ведро-то, крась!

Выкрасили Фунтика в зеленое -- и отпустили. Страшный, слепой, зеленый -- как-то Фунтик все-таки дотащился домой и забился в свой уголок в столовой.

А во дворе, перед каретным сараем, закладывали уже тарантас, приторочивали чемодан землемеров. Землемер -- как улыбнулся с утра, как схватился рукой за тяж -- так и стоял. А Лизавета Петровна -- что-то будто делала, распоряжалась будто. Бегает-бегает и станет: что-то такое не позабыть бы, не упустить, а что -- никак вот и не вспомнить.

-- Ах, что же я: закусить на дорогу... -- встренулась Лизавета Петровна и побежала в столовую.

И услышала в столовой жалобный стон в углу: Фунтик -- зеленый. Хлынули слезы -- за все сразу. Бросилась перед ним на колени, заломила руки:

-- Фунтик мой, миленький мой, миленький! За что? Фунтик мой миленький!

Было слышно и во дворе. Спотыкаясь, помчался землемер в дом и увидел: страшного зеленого Фунтика и Лизавету Петровну -- в перемазанном зеленой краской белом платье, и слезы -- утирать не могла -- сыпались слезы на пол, как слепой дождь, на пол.

Забыл землемер обо всем, нагнулся и стал гладить волосы Лизаветы Петровны, закрыл глаза, прижал к себе голову тихонько-тихонько, как вчера -- прижимала Фунтика Лизавета Петровна, и такая же боль в сердце.

Ничего не сказала Лизавета Петровна, только минуту еще сильнее молча сыпались слезы на пол. Потом встала и тихо обернулась к землемеру:

-- Может быть, еще не поздно?

"Нет! Не поздно!" -- хотел закричать землемер. Но увидел: подавала ему Фунтика Лизавета Петровна: это о Фунтике -- не поздно.

-- Может быть, и поздно, но я п-п-попробую,-- ответил землемер.

Фунтика вымыли бензином, но и бензин не помог: глаз не открыл Фунтик, так к вечеру и помер.

Провозился с Фунтиком землемер -- совсем из ума вон про тарантас, про чемоданы. Глянул на часы: сегодня уж и думать было нечего. Конфузливо спрятал от Лизаветы Петровны глаза:

-- Я велю от-отложить. Завтра придется ехать. Уж вы м-м-меня простите.

-- Прощаю,-- улыбнулась Лизавета Петровна. Глаза были заплаканы, но, омытые, сияли, хрусталь был синий.

А землемер -- все вожжи р

Все еще не шла Авдевна с самоваром, замешкалась чего-то. И уж хотела сама Лизавета Петровна на кухню идти -- как вкатилась Авдевна, без самовара: какой там самовар! Вся была обвислая, невиданная. Упыхалась, охала, приперла дверь спиной и руки растопырила -- будто кто гнался за ней -- не пускать.

-- Приехали... -- никак не отдышится.

-- Кто приехали? -- вскочила Лизавета Петровна.

-- Да каликинцы наши, кто же еще. О Господи, говорила тебе -- уезжай... С телегами, тебя требовают Что же это будет-то, о Господи!

Твердо ступая ножками на французских каблуках, понес землемер свою -- чужую -- громадную голову так рисуют Симеона-мученика с своей головой на руках. И вся в ознобе, кутаясь в шаль, вышла Лизавета Петровна.

Под тихой, зеленоватой луной копошились разные бороды: калачи, сосульки, пасьма льняные, козьи хвостики. Калач выступил вперед, легонько, как ребенка, отвел землемера с дороги и поклонился Лизавете Петровне:

-- Уж не прогневайся, Лизавета Петровна: хлеб из амбара выберем и скотинку там. Никак нельзя: конный по селам ездиит

-- Какой конный?

-- Какой-какой, известно какой. Да ты не боись мы тихо-благородно. Управителя спалим -- это уж верно. А насчет чего прочего -- тихо-благородно.

Откуда-то вынырнул Митрий подмигнул глазом, язык у него заплетался:

-- Н-никаких закононарушительных... жи-жизнен-ных пороков... С собачкой... И потому: ш-ш-ш! Прошу! Чтоб всё тихо!

В гостиной Авдевна всхлипывала, пихала в корзинку серебряный кофейник, вышиванье, зимние ботики Лизаветы Петровны. Лизавета Петровна подошла к землемеру:

-- Ну куда же мы теперь?

От мы -- взмыло землемера, вырос сразу.

-- К Устряловым -- шестьдесят верст,-- вслух считал землемер. -- На станции -- весь день ждать. А что если в монастырь, в Троекурово?

Это было правильно: к рассвету будут там, и от станции недалеко. Заложили тарантас, бросили корзинку и чемодан землемеров. С гумна шел скрип тележный и гвалт, как с ярмарки. Авдевна утиралась фартуком, прощалась с Лизаветой Петровной, как навсегда.

На повороте Лизавета Петровна оглянулась на дом: в окнах зала медленно двигался подслепый огонек -- Авдевна со свечкой. Хоть и тихо-благородно, а кто знает: может, и не увидать больше дома?

-- Часы жалко... в столовой... Хоть они и не ходят... -- дрожали губы у Лизаветы Петровны. -- И Фунтика -- жалко. А впрочем... -- и улыбнулась.

Обедня была праздничная, церковь битком набита. Вчера святили яблоки, еще осталась на клиросе чья-то корзинка с янтарным аркадом: пахло яблоками, воском и новым, нестираным, ситцем. В нос, однотонно, тонко пели монашки. Два мужика волокли под руку кликушу -- причащать. Желтые глаза ввалились, кликуша кликала дико, а

Фунтик зеленый, и бороды под луной, и кликуша, и в монастыре с Лизаветой Петровной вдвоем, как на острове... Натянулась тетива в землемере, звенела все выше, и вот еще секунда -- и сам завопит в одно с кликушей.

-- Я не могу. Выйду... -- нагнулся землемер к Лизавете Петровне.

Лизавета Петровна, на коленях, молча и упорно о чем-то молилась, должно быть, все о том же, и не сразу услышала землемера.

Кой-как протолкались наружу. В липовой аллее, в тени, полегчало, отпустило. Зачем-то сорвал землемер ветку, поглядел: маленькие липовые орешки, желтые, как воск, восковые цветы -- вроде венчальных или смертных.

-- А ведь после обедни нам номера обещали,-- вспомнил землемер. -- Может, освободились уже, пойдемте?

Мать ключница сидела у гостиницы на каменной скамье, уписывала большую, полтинничную просфору. И сама -- просфора: только еще больше, пятипудовая.

Белая, бокастая, толстая -- как просфора, добродушная, уютная, вкусная -- как просфора.

-- Ну что, голубки, вернулись? Чаевничать будете?

-- Вы нам, матушка, после обедни номера обещали, первый и третий. Уж нельзя ли как-нибудь: уморились очень.

Мать ключница неторопливо подобрала просфорные крошки, ссыпала в рот.

-- Ну уж, красавица, не прогневайся: ране вечера не будет. Уж как-нибудь перемогнитесь до вечера.

Тут только землемер и Лизавета Петровна почуяли, как устали, и ночь бессонную, и все. День плыл мимо, не задевая, как дрема. В укромном каком-то садике, под бузиной, пили чай с топлеными сливками. Под солнцем, по яростно-белым зубцам монастырской стены расхаживал павлин и кричал пронзительно, но только понимали, что кричал, а слышать -- не слышали. Очутились перед какой-то избушкой в длинной очереди богомольцев. Крошечное избяное окошко завешено черным.

-- Это куда же очередь?

-- Куда-куда... -- окрысилась на землемера голова в кашемировом платке. -- Известно куда: к батюшке, к Стефану Болящему.

Медленно ползла очередь. Вошли в избушку вдвоем. Темно, тусклая лампочка. Чернички в белых косынках, неслышно, мышино суетливые. На огромном, одутлом лице -- закрыты глаза у Стефана Болящего.

-- Барин с барыней пришли, погляди на них, батюшка, погляди, драгоценненький. Скажи им, батюшка, скажи что-нибудь... -- суетились чернички.

Стефан сидел в креслице неподвижно: громадная кукла, с прямыми, деревянными руками-ногами. Черничка стала сзади, пальцем подняла ему веки, как Вию. Глаза были неживые, свинцовые, уставились в Лизавету Петровну.

-- Будете богаты. Через счастье -- будете несчастливы... -- Помолчал и прибавил неожиданно: -- А проживешь сорок пять годов.

Усмехнуться бы землемеру, вспомнилось ему: так гадают цыганки. Но уже нашли его свинцовые Стефановы глаза, придавили.

Хотел землемер сказать: "Уж я, кажется, покорился", да увидел, замкнулись веки, была только громадная неживая кукла...

После всенощной опять пошли в гостиницу. Все на том же месте, на каменной лавочке, сидела мать-просфора.

-- Насчет номерков-то? Не позабыла, красавица, нет. А только уж больно нынче народу -- труба, терпенья моего нету. Ну пойдем, поглядим.

В прихожей, на стене под лампой, висели ключи, синий черт ехал верхом на рыжебородом грешнике. Мать ключница, не спеша, перебирала ключи. Еще раз перебрала, какой-то ключ вытащила.

-- И рада бы, хорошие мои, да нету, сами глядите: только вот и остался один первый номер. Да он у нас большо-ой ведь, две кровати, балкон...

У землемера ухнуло сердце. Взглянул на Лизавету Петровну: она вся до ушей полыхала.

Натянул землемер поводья изо всех сил -- и как будто голос был ровный, не дрогнул.

-- Ну нету -- так нету. Придется, значит, в первый.

-- Ну вот и ладно. Пожалуйте, други мои милые, а я самоварчик сейчас принесу... -- не спеша, вкусно пела просфора пятипудовая.

Так будто в номере жарко -- дышать нечем. Заторопился землемер балкон открыть. Напротив, сквозь липы, дрожал, тухнул в последних лучах золотой крест. По белой стене медленно гулял павлин и поглядывал вверх на облако: было оно длинное, лиловое, по краям -- прозолотина.

-- Вот -- видите -- как тут -- хорошо -- облако... -- обрывалась Лизавета Петровна на каждом слове.

Принесла мать ключница самовар и золоченые кружки: должно быть, такие полагались к первому номеру. Взял свою кружку землемер, повертел. На одной стороне был голый старец под древом и подпись: "Ной", а на другой стороне -- золотые литеры: "Пьяный проспится, а дурак никогда".

Прочитала вслух -- засмеялась Лизавета Петровна, засмеялся землемер. Вкусно засмеялась просфора пятипудовая, поклонилась, плотно прихлопнула за собой Дверь в мир.

От прихлопнутой ли двери или от чашки с Ноем -- напала смехота смертная, отчаянная, до колотья. А брал чашку от Лизаветы Петровны, тронул ее руку землемер -- была рука холодная -- лед.

--... Помните, ученица у меня, Устюшка? -- задыхалась Лизавета Петровна от нестерпимого смеха. -- Все ничего, ничего, а как месяцы начнет считать -- так готово: март, апрель, Ной, июнь... Ной -- ой -- не могу! -- и сквозь синий хрусталь проступили слезы, закапали горько-сладкие, частые.

Смотрел землемер, не отрывался.

-- Запомнишь, как мы в монастыре пили чай? -- очень тихо сказал землемер. Как-то само сказалось: запомнишь, очень захотелось сказать так.

запомнишь утихла Лизавета Петровна, как и не было смеха, сидела, покорно опустив голову.

-- Господи, что же это из имения-то никто не едет, что же там? -- на лету последний раз ухватилась Лизавета Петровна.

-- Поздно уже... -- засмеялся землемер и вынул часы. Было еще девять, но знал землемер: поздно уже, все уже решено.

Встал, прошелся взад-вперед, покачался еще секунду на краю -- и остановился сзади стула Лизаветы Петровны. Так же, как тогда с Фунтиком, взял в руки ее голову, тихонько-тихонько, и стоял так: страшно дохнуть. Потом опустился на пол, долго, прощально, нежно целовал колени сквозь шелк. Сладко укололся о какую-то булавку в платье. Время прекратилось.

... Может быть, это случилось очень скоро: начали стучать в дверь. Услышал землемер, как во сне: знал, что стучат -- но не было сил выпутаться из сна и услышать. И уж когда стал стук совсем оголтелый -- оторвал губы от колен, поднял голову: стучат.

Встал, подошел к двери, не своим голосом спросил:

-- Кто там?

-- Да Господи, да что вы оглохли там ай спятили? Да я же, Авдевна, ну?

павлин.

-- Митька этот пьяный -- все окна вдребезги... -- всхлипывала, причитала Авдевна. -- От посуды -- ни звания не осталось. И кофейник серебряный..

-- А часы?

-- А часы твои сняли -- да на подводу, тащут, а пружины-то бренча-ат. А Митьку уж под руки -- насилушки вывели...

Уж будто такое часы эти -- не снесла часов Лизавета Петровна, ничком в подушку. А может, совсем и не от часов это -- от другого.

-- Ну, теперь что же, деваться мне некуда, я тут в уголку на ковре лягу. А ты бы, батюшка, на станцию бы ехал. Ничего, ко времю поспеешь.

Вынул часы землемер: да, ко времю. Засмеялся, затрясся весь. Подошел к кровати:

-- Ну что ж, Лизавета Петровна, прощайте... -- оглянулся на Авдевну: она копошилась, угромащивалась на ковре. Нагнулся землемер к Лизавете Петровне, к уху, дохнул: запомнишь! --

Всю дорогу до станции висел над землемером лиловый с неба язык. Курил землемер папиросу за папиросой. А взглянет вверх на язык -- и закатится: у кучера инда мураши по спине, и все пуще настегивал лошадей.

Приехали загодя. В пустом, темном зальце первого класса сидел землемер за круглым клеенчатым столом, а на столе -- графинчик с водкой. Пил землемер и все яснее видел себя, каким был бы раздетый: громадная голова -- и тоненькие кривые ножки -- как паук.

-- Тьфу! -- сморщился весь. Поглядел графинчик на свет и спросил еще.

Пока буфетчик наливал, землемер подошел к окну -- взглянуть последний раз в ту сторону, где была усадьба Лизаветы Петровны. Он увидел: в черном небе вырезаны были огромные, красные, качающиеся ворота -- горела усадьба.

1918 

• Главная страница → Проза