Девушка
Желтый старый дом на пустынной улице стоит, как осеннее голое дерево с черными ветками, вырезанными на прозрачном вечернем небе. Темные, пустые окна -- без занавесок -- закрыты всегда. Одно окно, с краю, забито досками.
Ночью выступят и мерцают звезды. Между пустыми, тяжелыми скалами тьмы вьется ветер вверху. На крыше скрипит пронзительно ржавая флюгарка. Идут мимо, услышат -- вздрагивают, поднимают вверх головы: там темные четырехугольники окон, как портреты умерших стоят, а в одном окне шевелится синий язычок свечи с тусклым ликом вокруг. Посмотрят, покачают головой, идут мимо.
Девушка в старом доме слушает шорох шагов их и думает:
"Не он ли? Когда же придет он, неведомый, милый, прижмет, унесет с собой? Или никогда не придет?"
И опять всю ночь держит на коленях книгу и читает чужие слова. Чей-то прозрачный и тусклый лик колеблется вокруг свечки.
К утру свечку тушат, и черный крючок фитиля, недобрый, ночной, согнувшись, смотрит навстречу дню.
На черном крыльце, на ступеньках, старая Кузьминишна сидит, а рядом с ней барышня, Вера. Раскрыла старуха коробочки жестяные от чаю, а в них деревяшки пустые из-под катушек, большие пуговицы старомодные от дипломатов, аграманты, бархатные лоскутки. Раскрыла, перебирает, что-то сама с собой говорит.
-- Кузьминишна, никак уж стучат, -- говорит Вера.
-- И то, и то, барышня.
Спотыкаясь, идет Кузьминишна долго. Спрашивает: -- кто там? Приоткрывает чуть-чуть калитку, несет газету барышне, мелкими шажками по заросшему двору идет. Куры кудахчут где-то.
-- Ничего больше?
-- Нет, ничего. И неоткуда.
Уходит Вера в дом, сидит у окна, читает газету, как сказку, которой не верит.
Вот двое, девятнадцати лет и двадцати лет, любили друг друга и вместе умерли в поцелуях. Далеко где-то большие города, и люди бегут, говорят друг с другом. А может быть, ничего этого нет, есть только их дом старый, с Кузьминишной, с матерью, с ползучей дневной тишиной и со странной жизнью ночью.
Сидит Вера у окна. Лучи вьются в косых, падающих столбах пылинок. Что-то знакомое в этом.
"Да. Это в библиотеке всегда так бывает, -- думает Вера. -- Все зеленоватое там, темные шкафы -- и сквозь узкие окна два таких столба мерцают. Будто это подводное царство. И он стоит светлый, как царь сказок. Золотые волосики на бороде завиваются, яркие, раскрытые губы. И все книги чудесные -- в его власти, и все люди, какие приходят..."
-- Нет, нет, -- говорит потом себе Вера. -- Глупо о нем думать. Он оттуда, из большого города. Студент. Умные они все и смелые. А я ничего не умею. На что я ему. Приедет -- уедет.
И опять смотрит Вера без мысли в окно, на пустой двор. Желтеет под солнцем высокий бурьян у окна. Верхушки высохли, шуршат, и осыпается книзу горячая пыль.
Вот -- бредет из погреба в дом Кузьминишна мелкими шажками, сама с собой говорит. Кошка за нею крадется неслышно по теплым камням. Куры кудахчут где-то.
конца.
-- И то, и то, барышня. И я говорю -- ох, время идет. А меня милый все ждет -- не дождется. Все во сне приходит...
Сдвигаются у Веры худенькие плечи и руки, тоскуя, и так болезненно хочется, чтобы кто-нибудь смял их, сжал, чтобы захрустело.
"Ах, время идет. Так и не узнаешь никогда, что это такое".
"Да, но ведь это-то правда, это правда -- прошлый раз он в библиотеке поклонился ей, как знакомый. Глаза ласковые у него, и маленькие волосики на бороде, все золотые, в лучах. Вот где-нибудь тут, внизу, на левой щеке почувствовать их, мягкие, щекочущие..."
А Кузьминишна все стоит у белой двери, все говорит об одном. И уже не знает, забыла, где правда и где темные забытые сны.
-- Кузьминишна, -- говорит Вера, -- ты посиди в спальне. Я сейчас приду. Я только в библиотеку. А если проснется, ты скажи что-нибудь. Скажи. Ну, я же приду сейчас.
Из старого шкафа у стены взяла Вера самое любимое, розовато-лиловое платье. Стоит перед зеркалом -- потускневшее; скрало оно все морщинки и говорит: -- Ведь ты еще так молода, и к черным волосам так это платье идет.
Улыбается Вера. Глаза загораются далеким блеском. Опускает ниже сорочку, и сквозь кружево смотрит жадное, смуглое тело. Это для него.
"А другие?" -- думает Вера. И прячет, опять закрывает загорающееся стыдом, не видевшее света тело.
Секунду думает. Опять опускает сорочку и стоит, часто дыша. Шепчет, странно смеясь: -- Мой милый, мой милый.
Надевает теперь белую шляпу -- и под белыми цветами резко выделяются в зеркале черные волосы, как опрокинувшийся ворон на белом снегу.
Мчится сердце -- вперед, вперед, и сжимается -- на краю пропасти, -- когда открывается и захлопывается медленно тяжелая дверь библиотеки.
За своим прилавком он -- так далеко, и около него все чужие. И не видит ее, не кланяется он сегодня.
"Ну, посмотри же, посмотри... Нет".
"Ах, и еще нужно ждать. Эта противная старуха впереди, в смятой шляпе и с белым зонтиком, опущенным книзу. Должно быть не закрывается. Да поскорее же, ну".
У прилавка Вера перекладывает книги из одной руки в другую, спрятала глаза под шляпой, бьется так сердце. И вдруг одна книга падает из рук со стуком, с таким стуком. Ах, все теперь на нее смотрят.
Он поднимает книгу, подает Вере -- с улыбкой.
Но зачем у нее так дрожат руки. Ради Бога, ради Бога.
-- Ах, вы весьма любезны, -- говорит через секунду Вера чужим, спокойным голосом.
-- Ну чего там весьма, -- улыбается он: -- "Странная девушка".
"Да, зачем весьма? -- думает мучительно Вера. -- Это же смешно, смешно. Вон, улыбается он. И все смотрят".
Бледнеет Вера, нагибается, открывает -- закрывает книгу.
-- Да что с вами?
Сверху говорит он, тихо -- точно они двое, ласково -- будто гладит ее по голове.
-- Нет, нет, ничего.
Уж прошло все. И хочется уж громко смеяться и смотреть на него, слушать. И никого нет кругом.
Он опять наклоняется и делает свои глаза -- большого ребенка -- смешными и важными.
"Да милый же, милый", -- шепчет неслышно Вера. Серая тужурка у него распахивается, и под ней старенькая рубашка синяя, с прожженной дырочкой.
Радостными уколами бьется сердце у Веры. Отходит, нагибается -- записать книгу, жадно опирается грудью о стол. Пишет -- ах, да не то, кажется? Все равно...
Но с кем он говорит там? И таким же, как с ней, тихим голосом, и та касается его своей серой шляпой. Как смеет?
Сходятся и расходятся прозрачные пятна в глазах. Только бы дописать.
Со сжатыми губами Вера подходит, прячет дрожь внутри, говорит с веселой улыбкой -- вот услышишь сейчас, ты, в серой шляпе.
-- Вот листок. Так до свиданья, значит, до завтра.
Серая шляпа поднимается изумленно, смотрит.
-- Завтра? Ах да, на гулянье. Пожалуй, пожалуй. Приду вероятно. До свиданья.
"Ага, -- говорит Вера, -- слышишь?" И уходит, радостная. Несет с собой его книги, его теплый голос, и мягкие волосики на бороде.
А он нагибается к серой шляпе, смеются оба и в блестящих от любви глазах радостно видят друг друга. Потом говорит он:
-- Нет, пожалуй, это вовсе не смешно. Подожди, не надо смеяться.
* * *
К вечеру голубеют и растут тени. Оседает горячая пыль. Колеса далеко прогрохочут по камням и спешат затихнуть.
В старом доме все оплетается тревожной сумеречной паутиной. Белые двери и белые переплеты окон теряют что-то дневное и шевелятся беспокойно. Ржавая флюгарка скрипит на крыше. Ночь крадется.
Мать зовет:
Закрыли дверь в спальню. В две железных петли просунули железный засов -- отгородились от пустого зала.
У изголовья, нагнувшись перед свечкой, сидит Вера и читает. Непонятно, неслышно, где-то извне, бегут чужие слова, как за окном снежинки. А внутри -- своя жизнь. Со сладкой болью сердце замирает, а потом бьется громко, страшно громко: тук-тик, тук-тик. Завтра. Где-нибудь в шелестящей тени деревьев... Тук-тик, тук-тик.
На минуту перестает Вера читать, опускает книгу на колени.
Будет так. Она прижмется к нему изо всех сил, чтобы стиснулась, смялась вся грудь. И зубами вопьется, чтобы остались следы.
-- Думаешь? О чем думаешь? -- говорит мать.
Вера вздрагивает. С белой подушки приникли к ней неподвижно глаза -- точно щупают скелет под живым еще телом.
"А вдруг она знает?" -- думает Вера и холодеет. И опять читает чужие слова, а внутри растет темнота -- холодная, злая.
Тяжелыми скалами ночь громоздится над домом все выше, и мимо нее бегут звезды. Мать лежит неподвижно, как мертвая. И кажется Вере, что она одна, и страшно читать вслух в огромной пустой комнате с тикающими часами.
-- Я устала. Я подожду, -- говорит Вера и опускает книгу.
Мать открывает глаза и смотрит на стену, в темное зеркало, где колеблется синим призраком свечка. Длинные, белые на одеяле пальцы двигаются, двигаются, невидимую ткань прядут.
И вдруг останавливаются. Что там такое? Послушай? В зале? Или это там, в запертой комнате?
В пустом зале по углам ночные шорохи крыльями шелестят, собираются мыши и шепчут шу-шу-шу. Уговорились и ползут все в запертую комнату и танцуют по струнам старого рояля. Сыплется пыль со струн, и рояль тихонько играет.
А на белой подушке все неистовее мечутся безумные: глаза. Вера сидит нагнувшись, неподвижная, белая...
* * *
И такой измученный встает день, и так пылает на небе солнце, и жадно ждет вечера.
В чуткой сумеречной тишине громко хлопают где-то калитки, пустеют дома, уже все уходят.
-- Да нет же, нет. Это немыслимо, -- говорит Вера, и не верит, и знает уже, что пойдет.
Со спутанными мыслями встает и на цыпочках идет в спальню за платьем. Часы в тишине беспокойно подпрыгивают -- тикают.
-- Кто тут? -- говорит мать.
Губы у Веры высыхают в секунду. -- "Как же теперь? Идти? Не идти? Да нет же, нельзя -- он сказал".
Наклоняется к матери и говорит -- точно злобно вколачивает острые гвозди -- слова.
Тускло сверкает поднятый к глазам стакан. Наливает капли. Нет, мало. Еще, еще, без счета. Спи крепче.
Играет вдали музыка. Ветер вечерний поднимает белую шляпу у Веры, и она быстро идет, изгибаясь навстречу ветру жадным змеиным телом. Скорее, скорее.
Вот и сад. Качаются над головой, как пьяные, томительные, блестящие фонари. А под фонарями качаются внизу ненавистные чужие лица. И нет его, и нет его -- нигде.
Толстые, медленные господа с кольцами -- пепел стряхивают с сигар. Две черномазых вертлявых девчонки с косичками -- где-то внизу шныряют, как ящерицы. Кавалеры из казначейства в бумажных воротничках -- подталкивают локтями, оглядываются:
-- Барышня, ждать кого-нибудь изволите?
Сжимается Вера, встает с одинокой лавочки, смешалась со всеми. И опять толпа несет ее. Задыхается она, и на цыпочках поднимается, и ищет его -- все нет.
А небо все ниже наклоняется, и пересыпаются звезды. Мужчины касаются подруг волосами, тихо говорят что-то, уходят уже с ними под темные, шепчущие арки деревьев. Вера слушает, и от шепота бегут горячие мурашки по телу.
Маленькие черные музыканты в белых воротничках вдруг схватывают трубы и скрипки и играют что-то дрожащее и острое, как луч, падающий на белый горячий песок. Все быстрее двигают руками, спешат -- уже скоро все кончится.
В беспокойном мигающем свете, по цветнику, кружит Вера. Тускло смотрят шары. Пахнет цветами остро и жарко.
-- Не пришел, не пришел, -- говорит Вера. -- Все кончено. Идти домой, и опять -- мать...
И вдруг остановилась Вера, набравши воздуху, и не может вздохнуть:
-- А серая шляпа? А если он тут и сидит где-нибудь в темной аллее с девушкой в серой шляпе?
Быстро идет Вера назад, и песок злобно скрипит -- будто зубами.
На горке в освещенной беседке последний раз музыканты играют -- и в белом облаке света прыгают колючие точки.
Аллея -- далекая. Под темными арками -- плотно прижавшиеся лица и ноги. Вера наклоняется к ним, смотрит в чужие лица и говорит, сжимая зубы:
-- Ах, извините. Я ошиблась.
Ага-га. Отскочили! И ей хочется злобно смеяться. А потом вся вспыхивает и думает, пугаясь: "Ах, что я делаю, что я делаю, сошла с ума".
Низко нагибает голову и бежит, и чьи-то ноги прямо перед своими видит, кого-то грудью толкает. Нужно сказать: -- простите. Но если набрать воздуху и вздохнуть -- задрожишь и закричишь пронзительно.
А он берет ее за руку и говорит сверху откуда-то:
Боже мой, -- он. Обнять его, жадно прижаться, пить его дыхание...
Вера стоит секунду с кружащейся головой и потом говорит:
-- Ах, это вы? Вот не ожидала вас встретить. Некогда было -- только пришла.
Протянула дрожащую руку, закрылась тусклой, как месяц, улыбкой.
Ах, это милая, печальная Вера... С нежной жалостью берет ее под руку.
Собрался весь мир и замер сладко в том месте, где лежат его пальцы. Идет. Вера с закрытыми глазами.
-- Послушайте, -- говорит она. -- Давайте сядем. Я шла -- тут все на скамейках сидели влюбленные. Ну, нарочно и мы с вами, нарочно -- хотите?
Перегибается к нему гибким телом, и сладким ядом глаз туманит его. В дрожащую, мягкую грудь погружается его локоть, и сам он тонет в чем-то мягком и жарком, опускается на скамью послушно.
Что-то он говорит. Кажется, о книгах. Получены новые книги...
-- Какие книги -- расскажите. Я к вам приду за книгами... -- Забывает, что сказала, и не слушает его слов, -- лишь бы слышать его, как музыку, лишь бы говорил что-нибудь.
Рядом, близко, пахнут цветы -- остро и сладко. Вдыхает их Вера и говорит:
-- Слышите запах? Это цветы ласкают друг друга и умирают, и это запах их ласк.
Вера чувствует его взгляд. Сердце колотится так, что хочется схватить его руками и удерживать.
-- Какой стыд, какой стыд, -- говорит себе Вера. -- Он смотрит!
И с ужасом понимает: хочется схватить и разорвать кружева на груди и платье, и все отдать ему: смотри -- вот я -- одному тебе... целуй.
А он молчит. Тяжелую голову опустил на руку.
Вот-вот, что-то гаснет и падает. Нужно схватить, удержать. Сказать ему что-то, скорее, да скорей же.
Зубы у Веры дрожат со стуком, и она говорит:
-- Ну, что ж вы так сидите? Занимайте же меня.
И холодеет потом вся. Это, это -- она сказала? И кажется -- сейчас сорвется она в яму, и чтобы не упасть, надо ухватиться руками за воздух.
-- Вот вы смеетесь, Вера. А мне кажется, вам вовсе не весело. И у вас какое-то горе есть.
Вера опять машет руками и говорит со смехом:
-- Да нет же. Какое горе. Вы такой интересный кавалер -- мне весело с вами.
Нетерпеливо шевелится он, и такой чужой теперь голос:
-- Не поймешь вас. Вы такая... какая-то... Трудно говорить с вами.
Назад откидывается, шуршит в траве за скамейкой, ищет фуражку. Уж лучше уйти поскорей -- пока это прошло. А то вот уж и музыканты уходят.
Вера кричит себе: не хочу, не хочу, и ломает руки. Поправляет потом шляпу и говорит:
-- Сегодня холодная ночь -- простудишься.
Пора идти. Гаснут дальние фонари. Цветы неистовей пахнут им еще минуту жить. И кажется -- вот еще раз передвинется месяц, и они дохнут приторным дыханием трупа.
Вера набирает воздуху и говорит беззвучным, скрытым тьмою, голосом:
-- Дайте же мне руку.
Берет его руку и слышит в ней чуть заметную ласку. И вдруг медленно, не зная зачем, поднимает эту руку к губам. А в конце темной дорожки стоит прежняя Вера, машет руками в безумном ужасе и кричит ей:
-- Что ты делаешь, что ты делаешь?
Поднимает руку к губам и целует вдруг -- быстро и жадно.
Потом сползает всем телом со скамьи на песок, обнимает колени его, прижимается грудью и шепчет, задыхаясь:
-- Я никогда не целовала, не целовала.
Нет, что же с ней делать? Мечется он и дрожащими руками хватает ее за голову.
-- Вера, я не понимаю. Вера -- простите. Я уйду сейчас. Ради Бога.
Вырывает ноги из цепких рук, носком сапога что-то мягкое задевает. Поспешно идет, натыкаясь на ползущие внизу корни деревьев. Вдруг останавливается, загораются лицо и уши.
И бежит назад. Вон, все стоит она на коленях, прижимается к лавке лицом.
К ней наклоняется он, гладит голову, пальцы погружает во влагу слез.
-- Вера, голубчик. Ну, простите, ради Бога. Я же не уйду. Только не надо, только не надо. Ну, встаньте, пойдемте отсюда. Ведь могут прийти.
Вера затихает, поднимается послушно, идет послушно по темному песку аллеи. Куда-то идет -- не знает.
"Да вот уже дом с круглым балкончиком и... Домой. Что там? А если проснется мать? А если не проснется?"
Отмахивается: нет, забыть об этом. Нарочно говорит себе:
-- А у него дрожали руки. Да, дрожали. Милые волосики на бороде -- мои, мои. Я сошла с ума, я сошла с ума.
Идут по пустой лунной улице. По белым плитам бегут впереди две черные тени. Тревожно изламываются, взбираются на белые парапеты домов и мерцают оттуда: не ходи, не ходи.
Уже поздно: пришли. Громко стучит сердце у Веры -- будто кто идет одиноко по улице лунной и звонкой. Оборачивается Вера назад, лицом к луне и к нему:
-- Вот -- пришли. Там темно -- это ничего. Мы зажжем огонь. Вы ведь зайдете. Я одна живу, никого нет.
Над двором стоит глухой лунный свет.
Шуршит под ногами сухой бурьян. Направо, посредине двора, вбит кол, низкий -- так, до пояса. Зачем бы он? И тень от него падает поперек дороги.
-- Да идите же, идите же, -- говорит Вера. Чуть заметно к нему прижимается, отворяет дверь. Сердце мчится вперед -- там что-то неисправимое, огненное, желанное. Задыхаясь, говорит ему:
-- Мы тихонько будем, мы неслышно, как тени. Ведь правда?
И он отвечает странно-послушным Вере и похожим шепотом:
-- Мы тихонько будем, мы тихонько будем.
Берет ее под руку, идет с нею в залу по скрипящим чуть-чуть половицам. Пусто и тихо в зале.
Вздрагивает Вера, отворачивается от двери в спальню: пусть где-то сзади будет все это. А теперь -- скорее к нему.
-- Вот мой любимый диван, -- говорит Вера. -- Идите, садитесь.
Месяц бежит за нею к дивану и рядом садится -- белой согнутой тенью, с дрожащей головой -- как у матери.
Садится он на диван рядом с белой тенью и берет за руку Веру. И они сидят в тишине трое, долго.
Нет, так странно сидеть -- молча. Она, как безумная, сверкает и надвигается жарким дыханьем. Надо что-нибудь сказать ей, да. И говорит:
-- Вера, подождите. У вас гребешки сейчас выпадут.
-- Выпадут, выпадут? -- говорит Вера. Чему-то улыбается, наклоняясь к нему, и нежная ложбинка на верхней губе становится у ней еще глубже.
-- Вы боитесь -- выпадут? -- говорит Вера. И вдруг вынимает гребешки и со стуком бросает, и душной волной разливаются волосы.
Весело, безумно и горячо внутри. Теперь Вера может все. Вот -- захочет и закричит громко, и будет говорить все, что думает. Или -- вот: разденется и будет стоять перед ним. Убьет мать.
Кладет она руки на плечи к нему, громко смеется и говорит своими губами, раскрытыми, как сердце цветка:
-- Ну, а теперь?
И кладет свои ноги к нему на колени. Вся -- у него, прижалась, обвилась гибкими руками.
Он слышит, как дрожит в нем горячее эхо, и говорит, обрываясь:
-- Вера, сумасшедшая, Вера же.
А Вера тонкими, горячими пальцами схватывает его за лицо и за шею, впивается поцелуем -- так, что своими зубами касается его зубов, и зубы скрипят. Скорее -- пить из него жизнь. Может быть -- минуты остались.
Куда-то пригибает она его голову -- и он послушно наклоняется, чтобы прижаться щекой к горячей голой руке. Близко совсем уже ее дыхание, душное и острое, как запах цветов в темной аллее -- все ближе...
Согнутой тенью старый месяц сидит в тишине на диване. Потом нагибается, слушает: где-то внизу чуть видные вырастают звуки, шепчутся по углам: шу-шу-шу. Ах, да это мыши. Шепчутся -- уговорились, ползут. Крадутся по струнам в старом рояле, вздрагивают струны, и сыплется с них пыль.
Просыпается кто-то в темной спальне. Падает на пол коробка спичек. Чуть-чуть старые половицы скрипят.
Вера слышит -- не хочет слышать. Нет, нет, -- показалось только, и все.
Свою руку просовывает к нему в рукав и ищет там его тело, и с безумной злобой страсти сжимает.
А он поднимает голову и говорит:
-- Нет, нет, погоди. Что там такое?
И опять падает, затопленный поцелуями.
Кто-то встает с дивана. Из темной полосы переходит в светлую. Красный отблеск свечи на пуговицах тужурки, на губах, на подбородке. Медленно идет, опирается руками о стену. Скрипнула дверь.
С усилием мать открывает глаза -- а вдруг увидит? -- и нагибается вправо и влево со свечкой, и говорит:
-- Тут кто-то был... а? Тут кто-то был?
"Не видела, не видела", -- думает Вера с маленькой мигающей радостью и говорит:
Потом встает. Под луной голубеет тело. Шепчет она:
-- Ах да, он же ушел. Он ушел.
И куда-то идет, спотыкаясь, -- за ним. А мать хватает ее сухими руками, сгибается, шепчет, опутывает шепотом:
-- Вера, Верочка. Постой же. Мы вместе посмотрим. Верочка, мы вместе посмотрим.
-- Это -- ты! Пусти, пусти меня!
Бежит мимо дивана с белой сидящей тенью. Вскакивает на окно, открывает, нагнулась.
Белые, пустые лунные плиты, и его нет. Ушел.
Сотрясается не обласканное жаркое тело, и приходит безумная мысль:
Белая, стоит Вера в окне. Лунные лучи обвивают ее увядшим, неживым светом. Ползут выше, по белым карнизам, оборвались, ушли.
В пустых комнатах тихо. Около свечки в спальне -- часы тикают. К утру свечку тушат, и такой душный, одинаковый, встает день. Кузьминишна, спотыкаясь, бредет по двору. Кошка за нею крадется неслышно под солнцем. Куры кудахчут где-то.
1910
Примечания
Впервые: Новый журнал для всех. 1910. No 25. С. 55-69.
Автор, считая первые два своих рассказа слабыми, не включил их ни в сборники, ни в собрания сочинений. Они были напечатаны лишь в вышедшем в Мюнхене издании: Замятин Е. Сочинения. Т. 3. München, 1986.