6. ЛИЦО КУЛЬТУРНОГО ЧЕЛОВЕКА
Как известно, человек культурный должен, по возможности, не иметь лица. То есть не то чтобы совсем не иметь, а так: будто лицо, а будто и не лицо -- чтобы не бросалось в глаза, как не бросается в глаза платье, сшитое у хорошего портного. Нечего и говорить, что лицо культурного человека должно быть совершенно такое же, как и у других (культурных), и уж, конечно, не должно меняться ни в каких случаях жизни.
Естественно, что тем же условиям должны удовлетворять и дома, и деревья, и улицы, и небо, и все прочее в мире, чтобы иметь честь называться культурными и порядочными. Поэтому, когда прохладные, серые дни прошли, и вдруг наступило лето, и солнце стало возмутительно ярким -- леди Кембл почувствовала себя шокированной.
-- Это уж положительно что-то... Это Бог знает что! -- Черви леди Кембл пошевеливались, высовывались, но необузданное, некультурное солнце все так же оскалялось во весь рот. Тогда леди Кембл делала единственное, что ей оставалось: спускала все жалюзи и водворяла в комнатах свет более умеренный и приличный.
Леди Кембл с сыном занимала теперь три комнаты: две спальни наверху и столовую внизу, окнами на улицу. Все было теперь слава Богу. Этот случай с автомобилем леди Кембл понимала как явное милосердие Божие. Нет, что там: порядочных людей Бог не оставит.
И вот -- теперь все как полагается: и ковер, и камин, и над камином портрет покойного сэра Гарольда (тот же самый кембловский, квадратный подбородок), и столик красного дерева у окна, и на столике ваза для воскресных гвоздик. Во всех домах на левой стороне улицы видны были зеленые вазы, на правой -- голубые. Леди Кембл жила на правой стороне, поэтому на столике у нее была голубая ваза.
По возможности леди Кембл старалась восстановить тот распорядок, который был при покойном сэре Гарольде. С утра затягивалась в корсет, к обеду выходила в вечернем платье. Купила за пять шиллингов маленький медный гонг, и так как хозяйка-старушка звонить в гонг не умела, то леди Кембл всегда звонила сама: снимет гонг со стены в столовой, выйдет в коридор, позвонит -- и опять в столовую. Пусть даже завтракает одна -- Кембл в конторе -- все равно позвонит: главное -- порядок.
К несчастью, обед и завтрак подавал не лакей, а старушка миссис Тэйлор, трясучая и древняя. И чтобы это выходило хоть мало-мальски прилично, леди Кембл стала старушку уговаривать: за обедом чтоб прислуживала в белых перчатках.
-- И что это за причуды такие, Господи! Моешь руки -- моешь, и все им мало... -- Старушка обиделась и даже всплакнула, но за два лишних шиллинга в месяц -- наконец согласилась.
Теперь было все в порядке -- и леди Кембл позвала О'Келли обедать: пусть видит, что имеет дело не с кем-нибудь.
Было очень много хлопот. На столе стояли цветы и бутылки. Старушка Тэйлор выстирала свои белые перчатки. И только О'Келли...
Трудно поверить -- но О'Келли явился на обед... в визитке. Весь обед был испорчен. Черви леди Кембл развертывались, шевелились.
-- Я так рада, мистер О'Келли, что вы по-домашнему. Впрочем, смокинг -- при вашем складе лица...
О'Келли засмеялся:
-- О, о своей наружности -- я высокого мнения: она -- исключительно безобразна, но она -- исключительна, а это все.
Коротенький, толстый -- он запыхался от жары, вытирал лицо пестрым платком. Рыжие вихры растрепались, четыре его руки непрестанно мелькали, он капал на жилет соусом и болтал без останову. Да, в сущности, Уайльд тоже был некрасив, но он подчеркивал некрасивое -- и все верили, что это красиво. И затем: подчеркнутая некрасивость -- и подчеркнутая порочность -- это должно дать гармонию. Красота -- в гармонии, в стиле, пусть это будет гармония безобразного -- или красивого, гармония порока -- или добродетели...
Но тут О'Келли заметил: невидимая узда поддернула желтую голову леди Кембл, бледно-розовые черви зловеще шевелились и ползли. О'Келли запнулся -- и бледно-розовые черви тоже остановились. Говорить в обществе об Уайльде! И если леди Кембл на этот раз пощадила О'Келли, то исключительно ради сына...
Старушка Тэйлор трясущимися руками в белых перчатках поставила ликер и кофе. Об этом ликере леди Кембл поразмыслила довольно. Но в конце концов решила отложить починку своих туфель на месяц. Без ликера было нельзя никак, так же, как без гонга или перчаток миссис Тэйлор.
Два раза леди Кембл подвигала О'Келли ликер -- и два раза О'Келли подливал себе шотландскую виски. Все это вместе -- и пестрые вихры, и ликер, и мелькающие в воздухе руки О'Келли -- раздражало миссис Кембл. Черви куснулись:
-- Вы, однако, оригинал: первый раз вижу человека, который с кофе пьет виски.
"Оригинал" -- для леди Кембл звучало так же, как "некультурный человек", но мистер О'Келли был, по-видимому, слишком толстокож. Он секунду весело молчал -- он даже и молчал весело -- и потом вслух подумал:
-- Вот в этакую жару,должно быть, хорошо в одной шотландской юбочке щеголять!
К слову вспомнил и рассказал: с приятелем шотландцем они ходили по Парижу -- и парижские мальчишки, в конце концов, не выдержали, улучили момент и подняли шотландцу юбочку -- посмотреть, есть ли под ней что-нибудь вроде штанов, или...
Леди Кембл больше не могла -- не могла. Разгневанно встала, пошла к двери и позвала с собой кипенно-белую кошку Милли:
-- Милли, пойдемте отсюда... Милли, вам здесь нечего делать -- зачем вы сюда -- ваше молоко в коридоре...
Но испорченная Милли, по-видимому, была еще не прочь послушать рассказы О'Келли: она мяукала и упиралась. Леди Кембл нагнулась -- выскочили ключицы, и лопатки, и еще какие-то кости -- весь каркас разломанного зонтика. С Милли под мышкой леди Кембл проследовала в дверь.
Величественная и страшная в своем мумийном декольте, она появилась вновь только, когда О'Келли загромыхал в передней, разыскивая палку (которой не приносил). Вместе с О'Келли вышел и Кембл.
Небо было бледное, подобранное, вогнутое, какое бывает в сумерки после жарких дней. Кембл пожимался: не то от прохлады, не то от тех неминуемых разговоров -- о порядочности и непорядочности, какие будут завтра с леди Кембл. Пожимался и все-таки шел вместе с О'Келли туда -- в No 72. Главное, он был совершенно согласен с леди Кембл: в меблированных комнатах миссис Аунти -- все было непорядочное, все было -- не его, было шероховато и мешало, как мешал бы камень посреди асфальтовой Джесмондской улицы -- и все-таки шел.
"Раз идет О'Келли... Надо же поддерживать с ним отношения..." -- успокаивал себя Кембл.
мопс Джонни.
О'Келли чуть не наступил на листки -- наклонился и поднял.
-- Не трогайте! -- со злостью закричала Диди. -- Говорю вам -- не трогайте! Не смейте трогать! -- Брови сошлись над переносьем, исчезло мальчишечье лицо -- было лицо женщины, опаленное темным огнем.
О'Келли сел на низенький пуф и затараторил:
-- Нехорошо, нехорошо, деточка. Только что леди Кембл нам внушала, что лицо порядочного человека должно быть неизменно, как... как вечность, как британская конституция... И кстати: слыхали ли вы, что в парламент вносится билль, чтобы у всех британцев носы были одинаковой длины? Что же, единственный диссонанс, который, конечно, следует уничтожить. И тогда -- одинаковые, как... как пуговицы, как автомобили "Форд", как десять тысяч нумеров "Таймса". Грандиозно -- по меньшей мере...
И не улыбался Кембл: что-то в нем накипало, накипало, било -- и вот через край -- и встал. Два шага к Диди -- и спросил -- тоном таким, какого не должно было быть:
-- Что это за письмо такое? Отчего к нему уж и притронуться нельзя? Это -- это... -- говорил -- и слушал себя с изумлением: не он -- кто же?
И одну секунду слушала с изумлением Диди. Потом брови ее расцепились, она упала на ковер и захлебнулась смехом: