8. Соната.
Весь день после вчерашнего было тошно и мутно. А когда пополз в окно вечер -- мутное закутало, захлестнуло вконец. Не хватало силушки остаться с собой, так вот -- лицом к лицу. Андрей Иваныч махнул рукой и пошел к Шмитам.
"У Шмитов рояль, надо поиграть, правда. А то, этак и совсем разучиться недолго..." -- хитрил Андрей Иваныч с Андреем Иванычем.
Маруся сказала невесело:
-- Ах, вы знаете: Шмита, ведь, на гауптвахту посадили на три дня. За что? Он даже мне не сказал. Только удивлялся очень, что пустяки -- на три дня. "А я, говорит, думал"... Вы не знаете, за что?
-- Что-то с генералом у него вышло, а что -- не знаю...
Андрей Иваныч сразу сел за рояль. Весело перелистывал свои ноты: "А Шмита-то нет, а Шмита посадили".
Выбрал Григовскую сонату.
Уж давно Андрей Иваныч в нее влюбился: так как-то, с первого же разу по душе ему пришлась.
Заиграл теперь -- и в секунду среди мутного засиял зелено-солнечный остров, и на нем...
Нажал левую педаль, внутри все задрожало. "Ну, пожалуйста, тихо -- совсем тихо, еще тише: утро -- золотая паутинка... А теперь сильнее, ну -- сразу солнце, сразу -- все сердце настежь. Это же для тебя -- смотри, на..."
Она сидела на самодельной, крытой китайским шелком тахте, подперла кулачком узкую свою и печальную о чем-то мордочку. Смотрела на далекое -- такое далекое -- солнце.
Андрей Иваныч играл теперь маленький, скорбный четырехбемольный кусочек.
... Все тише, все медленней, медленней, сердце останавливается, нельзя дышать. Тихо, обрывисто -- сухой шопот -- протянутые, умоляющие о любви, руки -- мучительно пересохшие губы, кто-то на коленях... "Ты же слышишь, ты слышишь. Ну вот -- ну, вот, я и стал на колени, скажи, может быть, нужно что-нибудь еще? Ведь все, что..."
И вдруг -- громко и остро. Насмешливые, быстрые хроматические аккорды -- все громче -- Андрею Иванычу кажется, что это у него бывает -- у него может быть такой божественный гнев, он ударяет сотрясаясь три последних удара -- и тихо.
Кончил -- и ничего нет, ни гнева, ни солнца, он просто -- Андрей Иваныч, и когда он обернулся к Марусе -- услышал:
-- Да, это хорошо. Очень... -- выпрямилась. -- Вы знаете: Шмит, жестокий и сильный. И вот: ведь даже жестокостям Шмитовым мне хорошо подчиняться. Понимаете: во всем, до конца...
Паутинка -- и смерть. Соната -- и Шмит. Ни к чему, как будто, а заглянуть...
Андрей Иваныч встал из-за рояля, заходил по ковру. Маруся сказала:
-- Что же вы? Кончайте, ну-у... Там же еще менуэт.
-- Нет, больше не буду, устал, -- и все ходил Андрей Иваныч, все ходил по ковру.
--... Я иду по ко-вру, ты и-дешь, по-ка врешь, -- вдруг забаловалась Маруся и опять стала веселая, пушистая зверушка.
Победила то, о Шмите, в Андрее Иваныче, он засмеялся:
-- Баловница же вы, погляжу я.
-- О-о-о... А какая я была девченкой -- ух ты, держись! Все на ниточку привязывали к буфету, чтобы не баловала.
-- Хм... может, и теперь на ниточке, правда. А только я тогда, бывало, делала, чтоб упасть и оборвать -- нечаянно... Хи-итрущая была! А то, вот, помню сад у нас был, а в саду сливы, а в городе -- холера. Немытые сливы мне есть строго-настрого заказали. А мыть скучно и долго. Вот я и придумала: возьму сливу в рот, вылижу ее, вылижу дочиста и ем, -- что ж, ведь она чистая стала...
Смеялись оба во всю глубину, по детски.
"Ну еще, ну еще посмейся"! -- просил Андрей Иваныч внутри.
Отсмеялась Маруся -- и опять на губах печаль:
-- Ведь я тут не очень часто смеюсь. Тут скучно. А может, даже и страшно.
Андрею Иванычу вспомнилось вчерашнее, воющие на луну морды, и он сам... вот сейчас запоет...
-- Да, может, и страшно, -- сказал он.
-- А правда, -- спросила Маруся, -- к нам чугунку будто проведут, -- сядем и поедем?
Неслышно вошел и столбом врос в притолку денщик Непротошнов. Его не видели. Кашлянул:
-- Ваше-скородие. Барыня...
Андрей Иваныч с злой завистью взглянул в его рыбьи глаза: "Он здесь каждый день, всегда около..."
-- Ну, что там?
-- Там поручик Молочко пришли.
-- Скажи, чтоб сюда шел, -- и недовольно-смешно сморщив лоб, Маруся обернулась к Андрею Иванычу.
"Значит, она хотела, она хотела, чтоб мы вдвоем", -- и радостно встретил Молочку Андрей Иваныч.
Вошел и запрыгал Молочко, и заболтал: посыпалось как из прорванного мешка горох, -- фу ты, Господи! Слушают -- не слушают, все равно: лишь бы говорить и своим словам самому легонько подхохатывать.
--... А Тихмень вчера под стол залез, можете себе представить? И все про Петяшку своего...
--... А у капитана Нечесы несчастье: солдат Аржаной пропал, вот подлец, каждую зиму сбегает...
--... А в Париже, можете себе представить, обед был, сто депутатов, и вот после обеда стали считать, а пять тарелок серебряных и пропало. Неужли депутаты? Я всю дорогу думал, я знаю -- ночью теперь не засну...
-- Да, вы, заметно, следите за литературой, -- улыбнулся Андрей Иваныч.
-- Да, ведь я говорил вам? Как же, как же! За литературой я очень слежу...
Андрей Иваныч и Маруся переглянулись украдкой и еле спрятали смех. И так это было хорошо, уж так хорошо, -- они вдвоем, как заговорщики...
Андрей Иваныч любил сейчас Молочку. "Ну еще, милый рассказывай еще..."
"можете себе представить"? И как фейерверкер заставил молодого солдата заткнуть ружье полой полушубка и пальцем: так, мол, пулю удержит.
-- И оторвало ведь палец, можете себе представить?
Прощались. "Поцеловать руку или так?" Но первым подскочил Молочко, нагнулся, долго чмокал Марусину руку. Андрей Иваныч только пожал.