14. Снежный узор.
Каждый день вечером подходил Андрей Иваныч к Шмитовской калитке, брался за звонок и назад уходил: не мог, ну, вот, не мог он такой, проклятый, войти туда, увидеть Марусю. Как же не проклятый: зачем не убил в ту ночь генерала? Шмит бы убил.
Но и так -- сидеть в постылой своей комнате и не знать, что там, -- еще больше не мог.
"Господи, только бы как-нибудь увидать, хоть немного, что она"...
И на пятый день к вечеру Андрей Иваныч придумал-таки. Напялил пальто, взял было шашку, -- поставил опять в угол.
-- Куда это вы, на ночь глядя? -- спросил Гусляйкин и, показалось Андрею Иванычу, подмигнул.
-- Я... Я не скоро приду, ложись спать.
На улице снег вчера выпал. Не настоящий, конечно, не русский: так только, сверху чуть-чуть.
"Снег -- это не хорошо, хрустит, и от месяца -- как днем, ясно... Все равно. Надо же"...
Андрей Иваныч зуб на зуб не попадал -- от холода, что ли? Да нет: мороз -- не Бог весть.
Окна у Шмитов завешаны были морозным самоцветным узором. Андрей Иваныч поднялся на цыпочки и терпеливо стал дыханием согревать стекло, чтобы увидеть, -- Господи, если б хоть немного, хоть немного...
Теперь было видно: они в своей столовой. Дверь оттуда прикрыта неплотно, и в гостиной синий полусвет, смутно-острые тени от пальмы -- за тем самым диваном.
Дрожал, глядел Андрей Иваныч в протаянный круг. Мерзли руки и ноги. Нескоро, может, через полчаса, может, через час, пришла мысль:
-- Стоять и подглядывать, и подглядывать, как Агния какая-нибудь! До чего ж, значит, я... Надо уйти...
Отошел на шаг -- и стал: уйти дальше не было сил. Вдруг видел: на снежном экране окна две тени заколыхались -- большая и поменьше. Все забыл, кинулся к окну, затрясся, как в лихорадке.
Проталины в окне затянулись уж снежной дымкой, ничего не понять... "Господи, что они там делают, что они делают?"
Маленькая тень поменьшела, стала на колени, а может упала, а может... К ней нагнулась большая тень...
Впился, всем своим существом ушел Андрей Иваныч в проклятую темную завесу, силится ее разорвать...
-- Тр-рах! -- стекло треснуло, на лбу ожог боли, мокрое. Кровь... Отскочил Андрей Иваныч, ошалело глядел на осколки у ног, стоял и глядел, как вкопаный, -- бежать и не подумал.
Очнулся, -- возле него был уж Шмит.
-- А-а, так это вы, муз-з-зы-кант? Подсматривали-с?
Совсем близко от себя увидел Андрей Иваныч острые, бешеные Шмитовы глаза.
-- Недурно! Вы здесь быстро ак-климатизировались.
"Поднять руку? Ударить? Но ведь правда же, но ведь правда..." -- застонал Андрей Иваныч. И стоял. И молчал.
-- На этот раз... Пош-шли вон!
Шмит захлопнул за собою калитку.
"Сейчас же, -- сейчас! Притти -- и пулю в лоб... Сейчас же!" -- побежал Андрей Иваныч домой. Лицо горело, как от пощечин.
Не мог теперь сказать: отпирал Гусляйкин или нет. Как будто нет, и все-таки уже сидел Андрей Иваныч за столом и глядел на револьвер, под лампой -- такой противно-блестящий.
"Но ведь никто же абсолютно не видел. Но и не в этом даже дело. Главное, что ведь Маруся же одна останется -- одна, с ним, ведь он, может, ее бьет, и если меня не будет"...
Он спрятал револьвер, запер торопливо на ключ. Дунул на лампу, так в сапогах прямо и бухнулся на постель.
-- О, проклятый -- о, проклятый трус!
... Склизкое, туманное-серое утро. Гусляйкин нещадно расталкивал Андрея Иваныча:
-- Ваш-бродие, покупочки из города привезли.
-- Что, что такое?.. Какие покупочки?
-- Да ведь вы, ваш-бродь, сами о прошлой неделе заказывали. Ведь завтра-то, чать, Рожество Христово.
Залеченные сном мысли проснулись, заныли.
Рождество... Самый любимый праздник. Яркие огни, бал, чей-то милый надушеный платочек, украденый и хранившийся под подушкой... Все было, все кончилось, а теперь...
Было так: он канул на дно, на дне сидел, а над головой ходило мутное, тяжелое озеро. И оттуда, сверху, доходило все глухо, смутно, туманно.
Очень странно было Андрею Иванычу надеть на первый день мундир и итти с визитами. Но, заведенный каким-то заводом, пошел. Поздравлял, целовал руки, даже смеялся. Но сам слышал свой смех...
Где-то, -- может у Нестеровых, может у Иваненко, может у Косинских -- был спор о поросенке: как его на стол подавать? Бумажной бахромой надо его украшать, или нет? Окорок, конечно, надо, всякому это ведомо, а вот поросенка-то как? И когда спросили спорщики Андрей-Иванычево мнение ("Вы ведь недавно из России -- это очень важно") -- тут Андрей Иваныч и засмеялся, и услышал: "Я смеюсь? я?".
В каком-то доме, кажется, у Нечесов, из столовой были видны через открытые двери две супружеских, рядом стоящих, брюхатых кровати. Глядя туда и допивая, может, пятую, может, десятую рюмку, Андрей Иваныч неожиданно спросил:
-- А что теперь у Шмитов?
-- Чудак, да ведь у вас такое сокровище -- Гусляйкин. У него спросите, он в кухне у Шмитов день и ночь, -- посоветовала кругленькая капитанша.
От коньяку, от водки, от налегшей плиты ночи -- мутное озеро стало еще глубже, еще тяжелей.
и спросил, не глядя:
-- А у капитана Шмита давно был?
-- Нынче бал. Как же. Там дела, там дела, и-и-и... Комедия!
Нельзя было слушать Андрею Иванычу -- и еще больше нельзя не слушать. Весь полыхал от стыда -- и слушал. И говорил:
-- А дальше? Ну, а потом что?
-- К-как ты мне смел такие... такие вещи рассказывать, как ты смел?
-- Ваш-бродь, да вы сами ведь...
--... Как ты смел... про нее, про не-е, с-сволочь?