20. Пир на весь мир.
Музыка: пять горнистов-солдат и рядовой Муравей с гармошкой. Эх, музыка, вот, и подкузьмила малость, а то бы -- совсем хорошо. На стенах ветки зеленые, флажки трепыхаются. Лампы от усердия прикапчивают даже. На парадных шарфах серебро светит. На барынях брякают брошки, браслеты бабушкины заветные. И не лучше ли всего розово-сияющий распорядитель Молочко?
Но Тихмень на все глядел скептично -- был он еще совершенно трезв:
"Все это, конечно, ложь. Но это блестит, да. А так как единственная истина -- смерть, и так как я еще живу, то и надо жить ложью, поверхностно. Значит, правы Молочки, и надо быть пустоголовым... Но практически? Ах, я сегодня что-то путаю..."
Мимо Тихменя на музыкантов ринулся Молочко:
-- Туш, туш! "Двуглавый Орел"! Идут, идут...
Музыка заверещала, задудела, дамы поднялись на цыпочках. Вошли французы -- все затянутые, надушенные, поджарые, ладные во всех статьях.
Тихмень сперва рот разинул вместе со всеми на минутку. Потом выделил, обмыслил: французы -- и наши. Знакомые залосненные наши сюртуки, оробелые лица, перекрашенные платья дам...
"Да... И вот, если ложь окажется еще один раз лжива... Ну да, эн квадрат, минус на минус -- плюс... Практически, следовательно... Да, что бишь? Я путаюсь, путаюсь"...
-- Слушьте-ка, Половец, -- дернул Тихмень Андрея Иваныча, -- пойдемте пока что по одной тюкнем: тошнехонько что-й-то...
Да, и Андрею Иванычу было нужно выпить. Хлопнули по одной. В буфетной голошил коньяк Нечеса -- для храбрости: как-никак -- он ведь за главного.
-- Шмит-то нынче веселый какой, у-у! -- пробурчал Нечеса сквозь мокрые усы.
-- Как, разве тут Шмит? -- Андрей Иваныч кинулся обратно в зал.
Затомила в сердце горько-сладкая томь: не Шмита искал он, нет... Проплывали мимо французы -- в легчайшем пухе вальса мелькнул потный и красный от счастья Молочко.
"Наврал Нечеса -- и к чему? Нет ее. Никого нету"...
И вдруг -- громкий, звенящий железом смех Шмита. Кинулся туда. Вихрились, кружились, толкали пары; казалось, не добраться.
Шмит и Маруся стояли с французским адмиралом. Шмит поглядел сквозь Андрея Иваныча -- сквозь пустой стакан, выпитый весь до дна.
У Андрея Иваныча глаза заволокло туманом, он быстро повернулся от Шмита к Марусе, взял тоненькую ее ручку, держал, -- ах, если бы было можно не отпускать! "Но почему же дрожит, да, конечно -- дрожит у ней рука".
По-французски через пень-колоду понимал Андрей Иваныч, вслушался.
--... Жаль, нет генерала, говорил Шмит, -- удивительнейший человек. Вот моя жена -- большая почитательница генерала. Я положительно ревную. В одно прекрасное время она может...
Французы улыбались, Шмитов голос звенел и стегал. Маруся стала вся -- как березка плакучая -- долу клониться. И упала бы, может, но учуял Андрей Иваныч -- один он и увидел -- поддержал Марусю за талию.
-- Вальс, -- шепнул он, не слыхал ответа, унес ее легкими кругами. "Подальше от Шмита -- проклятого, подальше... О, до чего ж он"...
-- Как он мучит меня... Андрей Иваныч, если бы вы знали! Вот эти три дня, и сегодня. И три ночи перед балом...
Показалось Андрею Иванычу, говорила Маруся откуда-то снизу, из глубины, засыпанная. Взглянул: эти две морщинки, похоронные около губ -- о, эти морщинки...
Сели. Маруся смотрела на кенкет, глаз не отрывала от пляшущего, злого пламенного языка: оторвать, отвести глаза -- и все кончено, и плотину прорвет, и хлынет...
В вальсе Шмит подходил к ним. Маруся, улыбаясь -- ведь на них глядел Шмит -- улыбаясь, сказала чужие, дикие слова:
-- Убейте его, убейте Шмита. Чем такой... пусть лучше мертвый, я не могу...
-- Убить? Вы? -- поглядел Андрей Иваныч, не веря, в ужасе.
Шмит крутился с кругленькой капитаншей Нечесой, крутился упругий, резкий, скрипел под ним пол. Сузил глаза, усмехался.
Андрей Иваныч ответил Марусе:
-- Хорошо.
И со стиснутыми зубами повлек, опять закружил -- ах, до смерти бы закружиться...
Тут, впрочем, не от вальсов больше головы кружились, а от выпитых зельев. В кои-то веки, с французами, за альянс-то, да и не выпить? Это бы уж -- последнее дело.
Пили и французы, да как-то по хитрому: пили -- а душой, вот, не воспринимали. Да и пили больше полрюмки, и смотреть-то нехорошо. То ли дело -- наши: на совесть, по-русски, нараспашку. Сразу видать, что пили: соловые ходят, развеселые, мутноглазые.
Вот уж когда чуял Тихмень свой рост: страсть это неудобно высокому быть. Маленькому, если и качнуться -- оно ничего. А высокий -- колокольня -- выгибается, вот-вот ухнется, страшно глядеть.
Зато, прислонившись к стенке, Тихмень почувствовал себя очень прочным, сильным и смелым. И потому, когда, пошатываясь, шел мимо Нечеса, Тихмень решительно ухватил его за полу. "Нет, уж, теперь баста, теперь я спрошу"...
-- Капит-тан, скажи ты мне по с-совести, ну, ради Господа самого: чей Петяшка сын? С тоски -- понимаешь, с то-ски! -- помираю; мой Петяшка или, вот, не мой...
Капитан был нарезавшись здорово, однако -- что-то тут неладно -- понял:
-- Да ты... да ты, брат, это про что, а?
-- Гол-лубчик, скажи-и! -- Тихмень тихо и горько заплакал. -- Последняя ты у меня надежда, хм! хм! -- хлюпал Тихмень. -- Я Катюшу спросил, она не знает... Господи, что ж мне теперь де-елать? Голубчик, скажи, ты знаешь ведь...
Тупо глядел Нечеса на качавшийся у самых его глаз Тихменев нос, с слезинкой на кончике, -- так бы, вот, взял и поправил.
Влекомый высшей силой, Нечеса крепко взял двумя пальцами Тихменев нос и начал его водить вправо и влево. И столь это было для Тихменя сюрпризом, что перестал он хныкать и покорно, даже с некоторым любопытством, следовал за капитановой рукой.
И уж только когда услышал сзади крики: "Тихмень-то, Тихмень-то", -- понял и рванулся. Кругом все хватались за животы.
Тихмень обвел их остолбенелым взглядом, на ком-то остановился -- это был Молочко, -- и спросил:
-- Ты, в-вот, ты видал? Он меня... он водил меня за нос?
Лопнули со смеха. Молочко еле выговорил:
-- Ну, брат, кто кого водил за нос, это, в конце концов, неизвестно.
Все кругом ахнули. Теперь нужно было Тихменю что-то сделать. Нехотя, исполняя обязанность, полез Тихмень на капитана.
если бы не капитанша Нечеса, Бог знает, чем бы катавасия кончилась.
Капитанша подбежала, крикнула, топнула:
-- Ты, чурбан, дурак. Сейчас слезь.
Десять лет этого голоса капитан слушался: моментально слез. Лохматый, встрепанный, сконфуженный -- додраться не дали -- стоял и очесывался.
Французы собрались в углу, дивились и думали: уйти или нет? И уйти нельзя: альянс. И остаться неловко: видимо, у русских пошло дело домашнее.
Подозвали Молочко. Молочко пытался об'яснить:
-- Из-за сына. Чей сын, ваше превосходительство...