21. Огонек в теми.
В собрании -- из зала в коридор окошко было прорезано. Зачем, на какой предмет, неведомо. Так, вот, просто во всех домах тут делали, -- ну, и в собрании, значит. За то денщикам теперь -- полное удовольствие: сбились у окна и глядят -- не наглядятся.
-- У-ух, и дошлый же народ французы эти самые! -- самоварно сиял генеральский Ларька. -- Это, брат, тебе, не епонец, не манза какая-нибудь. Епонец-то пальцем делан, потому...
Не досказал Ларька: перед господином Тихменем надо было вытянуться.
Измятый весь, в мокром, в пыли, -- ступил Тихмень в коридор -- и стал, заблудился: куда итти.
Подумал, свернул влево и по скрипучим ступенькам полез наверх, на каланчу.
Яшка Ломайлов неодобрительно глядел ему вслед.
-- И куды, например, прет, и куды прет? Ну, какого ему рожна там надо? Ох, Ларька, скажу я тебе, и блажные же господа у нас! Ды блажа-ат, ды блажа-ат, и всяк-то по своему... И чего им, кубыть, еще надо: топка есть, хлеб-соль есть...
Ларька фыркнул:
-- Дура: хлеб-соль! Это тебе, вот, животине, хлеба-соли довольно, а которые господа настоящие, не какие-нить сказуемые, так они, брат, мечту в себе держут, да...
-- Я бы, например, женил бы господина Тихменя, вот это бы так! -- медленным языком ворочал Ломайлов. -- Ребятенок бы ему с полдюжинки, вот бы мечтов-то его этих самых -- как ветром бы сдунуло...
Ломайлов выглянул в окно наружу, в ту сторону, где был домик Нечесов. "Что-то теперь Костенька? Уснул без меня, либо нет?"
Темь, мгла холодная за окном. Где-то не очень подалеку вопили благим матом: карау-ул! карау-ул! Солдаты, очесываясь, зевая равнодушно, слушали: дело обыкновенное, привышное.
Поручик Тихмень стоял уж теперь наверху, шаткий, непрочный, длинный.
-- Ну и ха-ра-шо, и ха-ра-шо, и шут с вами, и уйду, и уйду... За нос, хм! Вам-то это хаханьки, а мне-то...
Тихмень толкнул раму, окно распахнулось. Внизу, в темноте, опять кричали караул, громко и жалостно.
-- Ка-ра-ул, ага, караул? А я думаешь, -- не караул? А мы, думаешь, не кричим? А кто слышит, ну, кто? Ну, так и кричи, и кричи.
Но все-таки высунулся Тихмень, вставил голову в черное, мокрое хайло ночи. Отсюда, с каланчи, виден был веселый огонек на бухте: крейсер, должно быть, ихний.
Был сейчас этот огонек в сплошной черняти опорой какой-то Тихменю, давал жить глазам, без него нельзя бы. Маленький, веселый, ясноглазый огонек.
-- Петяшка, Петенька мой, Петяшка...
И вдруг мигнул огонек и пропал. Может, крейсер повернулся другим боком, а может, и еще что.
-- Пе-тяшка, Петяшка мой! Нечеса последний... Никто теперь не знает, никто не скажет... Ой-е-е-е-ей!
Тихмень горестно замотал головой и хлюпнул. Потекли пьяные слезы, а какие же слезы горчее пьяных?
Щекой он приложился к подоконнику: подоконник -- мокрый, грязный, холодный. Холод на лице протрезвил малость. Тихмень вспомнил свой разговор, с кем-то:
-- Всякий имеющий детей -- олух, дурак, карась, пойманный на удочку... Это я, я... Я говорил. И я, вот, плачу о Петяшке. Теперь уже не узнать никогда -- чей... Ой-е-е-е-ей!
Никогда -- так крышкой и прихлопнуло пьяного, горького Тихменя. Заполонила темь необоримая. Огонек погас.
-- Петяшка-а! Петя-шень-ка-а! -- Тихмень хлюпал, захлебывался и медленно вылезал на подоконник.
Подоконник -- страсть какой грязный, все руки измазал Тихмень. Но о сюртук вытереть жалко. Ну, уж как-нибудь так.
Может и закричал, ничего не слыхали денщики. Они уж и думать позабыли о Тихмене, блажном: куда-а там Тихмень, когда французы сейчас выходят. Ох, да и молодцы же народ, хоть и жвытки они больно...
Веселой гурьбой, вполпьяна, выходили французы, скользили на ступеньках: "Ах, и смешные же русские эти... ланцепупы... Но есть в них, есть в них что-то такое"...
А за французами ползли и хозяева. Коли французы вполпьяна, так хозяевам и сам Бог велел в риз положении быть: кто еще шел -- перила обнимал, а кто уж и на карачках...
Тихменя нашли только утром. Перетащили к Нечесам: у них жил живой -- у них, значит, и мертвый. И лежал он покойно в зальце на столе. Лицо белым платком покрыто: расшиблено уж очень.
-- Уй-ди, уй-ди! Я его люблю, я его любила...
-- Ты, матушка, всех любила, по доброте сердечной. Уймись, не реви, будет!
-- И подумать... Я может, я ви-но-ва-ва-та-а... Господи, да коли бы я, правда, знала, чей Петяшка-то! Господи, кабы знать-то... а-а-а! -- соврать бы ему было!
Ломайлов отгонял восьмерых ребят от дверей: так и липли к дверям, так в щель и совали нос, ох, и любопытный народец!
-- Дурачки-и, помер ведь он: знамо, не больно.
Старшенькая девочка Варюшка от радости так и засигала:
-- Тц-а! Что? Я говолира -- не больно. Я говолира! А ты не верил. Тц-а, что?