12. Милостивец.
Нынче генерал раным-рано поднялся: к девяти часам взбодрился уж, кофею налокался и в кабинете сидел. Чинил генерал по пятницам суд и расправу.
-- Ну, Ларька, кто там? Да живей поворачивайся, волчком, чтоб у меня вертелся -- ну?
Генерал бухнулся в кресло: кресло аж заохало, еле на ногах устояло. Зажмурил умильно глаза, поиграл пальцами по брюшку:
"Придет, голубонька, али нет? Эх, и пичужечка же, да тонюсенькая, да веселенькая... Эх!"
Разбудил генерала густой барбосий лай капитана Нечесы:
-- Вот, ваше превосходительство, Аржаной, который манзу-то убил. Тут он, привел я, позвольте доложить.
"Ох, придет же, голубонька, уважит старика, придет", -- расплывался генерал, как блин в масле.
"И чего это он ухмыляется, чем доволен?" -- вытаращился Нечеса. -- Прикажете привести, ваше превосходительство? Они тут.
-- Да веди, миленок, веди, поскорей только...
Вошли в кабинет и у двух притолок встали: Аржаной -- степенный, как и всегда, хоть был он после бегов щетинист и лохмат, и свидетель, Опенкин -- рябой, с бородой-мочалой, этакий, видать, кум деревенский, разговорщик, горлан.
Должно быть, если б сейчас лошадей из конюшни приволокли в кабинет, так же бы они пятились, дыбились и храпели в страхе. И так же бы, как из Аржаного с Опенкиным, клещами бы из них слова не мог вытянуть капитан Нечеса.
-- Да ты не бойся, чего ты, -- улещал капитан Опенкина, -- твое дело сторона ведь: тебе ничего ведь не будет.
"Сторона-то сторона. А как разгасится генерал"... -- молча дыбился Опенкин. Однако огляделся помалу, рот раскрыл. А уж раскрыл -- и не остановить его: балакает -- и сам себя слушает.
-- Что ж китаец, обнакновенно, манза -- манза он и есть. Стретил я его, можно-скать, на околице, идеть себе и мешшина у его зда-ровенный на спине. Ну, он мне, конечно, здраст-здраст. И-и залопотал по ихнему, и-и пошол... Ну чего, грю, тебе чудачо-ок? Ни шиша, грю, не понимаю. Чего б, мол, тебе по нашему-то, как я, говорить? И просто, мол, и всякому понятно. А то, вот, нет -- накося, по-дуравьи язык ломает...
-- Э-э, брат, завел! Ты лучше про Аржаного расскажи, как ты его встретил-то?
-- Аржаной-то? Да как же, о Господи! Кэ-эк, это, он зачал мне про братнину жену, про ребятенок рассказывать... Мал-мала, грит, меньше, есть хочут и рты, грит, разевают. Рты, мол, разинули... И так Аржаной расквелил меня этим самым словом, так расквелил... Иду по плитуару -- навозрыд, можно-скать, и тут же перебуваюсь...
Тут даже и генерал проснулся, перестал ухмыляться чему-то своему, вылупил буркалы лягушьи:
-- Пере-буваюсь? Это, то есть, почему же: перебуваюсь?
И как это господа не понимают, что к чему? Вот сбил теперь Опенкина, и конец. Нешто так можно перебивать человека? Вот теперь все и забыл Опенкин, и боле ничего.
Степенно, басисто рассказывал Аржаной. Главное дело -- отпустили бы его только панты эти самые откопать. А то проведают солдатишки проклятые... А стоют-то панты эти полтыщи, о Господи...
-- Ваше превосходительство, уж дозвольте пойтить взять. Ведь наше такое, знычть, дело крестьянское, деньги-то вот как надобны, податя опять же...
Генерал опять улыбался, подпрыгивал легонечко в кресле этак вот: вверх и вниз, вверх и вниз. Щекотал себя по брюшку:
"Ах, голубонька, плачет, поди, разливается... Ах, дитенок милый, чем бы тебя разутешить? А может, пожалеть, а?"
Генерал покачал головой на Аржаного:
-- Эх ты, голова-два уха! Тебе только панты. А человека тебе нипочем укокошить? Жалеть надо человека-то, миленок, жалеть, вот что.
-- Ваше превосхо... Да ведь они манзы. Нешь они человеки? Так, знычть, вроде куроптей больших. За их и Бог-то не взыщет. Ваше превосхо... дозовольте панты-то, ведь ребятенки, есть-пить... рты разинули...
Генерал загоготал, заходило, заплескалось его брюхо:
-- Как, как? Вроде, говоришь, куроптей? Хо-хо-хо! Ну, ладно, вот что. Вы этого сукина сына... хо-хо, куроптей, говорит? -- вы его домашним порядком -- плеточкой, понимэ? И потом -- отпустите его панты эти взять, чорт с ним, и -- под арест на десять суток, вот-с...
Аржаной бухнулся в ноги: "Стало быть, панты-то мои?"
-- Ваше превосхо... благодетель, милостивец!
Капитан Нечеса, уходя, думал:
"Ах, не спроста это, дюже что-й-то добер нынче!"
Генерал вышел в гостиную, жмурился, улыбался. У окна сидела генеральша, грела в руке стаканчик с чем-то красным.
-- Чей-то, матушка, голосок я слышал? Молочко, что ли? Все еще хороводишься?
-- Молочко отлынивать что-то стал, -- рассеянно глядела генеральша мимо, -- бородавки у себя развел, так нехорошо. Ты бы его приструнил...
Подскочила Агния. Вихлялась, подпрыгивала около генерала:
-- А Молочко про Тихменя рассказывал: совсем малый спятил, все добивается, его или нет Петяшка, капитаншин девятый...
Хихикала Агния в сухой кулачок. Генерал весело ткнул ее в бок:
-- А ты, Агния, когда же родишь, а? За Ларьку бы, что-ли, выходила, -- что ж даром-то так пропадать?
А Ларька -- как раз, вот, и пришел, и стоял в дверях. Увидала его Агния -- запрыгала, запричитала: "штоп-штоп-штоп-тебе пр-провалиться"...
Ларька подкатился любовно к генералу:
-- Ваше превосходительство, вас дожидают там... К вам, говорят, лично.
Так и затрепыхался генерал. "Неужто ж и впрямь пришла?"
Что-то такое учуяла нюхом своим Агния и, сказав: "я сейчас", упорхнула от генеральши в свою комнатку.
Комнатушка -- клетушка маленькая, но за то веселые, с малиновыми букетами, обои, и пахнет каким-то розовым шипучим мылом. А все стены уклеены вырезанными из "Нивы", из "Родины" портретами: все мужские портреты аккуратно Агния вырезывала и тащила к себе -- и генералов, и архиереев, и знаменитых ученых.
ухом к щели и, как манну небесную, ловила все, что в кабинете творилось.