13. Кладь тяжелая.
Шмит веселый-развеселый вернулся из города: уж давно его Андрей Иваныч таким не видал. Шли втроем с пристани; Шмит звал обедать. Стал было некаться Андрей Иваныч, да Шмит и слышать не хотел.
-- Эх, по заливу шуга идет, -- говорил Шмит. -- Льдинки скрипят около баркаса, машина изо всех сил стучит... Эх, хорошо, борьба!
Шел он высокий, тяжелый для земли, пил залпом морозный воздух.
-- Борьба, -- вслух подумал Андрей Иваныч, -- борьба утомляет. К чему?
-- Отдых утомляет еще больше, -- усмехнулся Шмит.
"Да, он устанет нескоро, -- глядел Андрей Иваныч на Шмита, -- он бы не задумался, что спят, что нет револьвера... И ничего бы этого не было. А может, и так не было?"
В первый раз за сегодня насмелился Андрей Иваныч -- и взглянул на Марусю. Ничего... Но только эта недвижность лица и заплетенные крепко пальцы...
"Она была там, это... было", -- захолонул весь Андрей Иваныч.
-- Ну, что ж ты, Маруська, делала, что во сне видела? -- Шмит нагнулся к Марусе. Жесткий его, кованный подбородок исчез, весь Шмит стал мягкий.
Бывает вот, над кладью грузчики иной раз тужатся-тужатся, а все ни с места. Уж и дубинушку спели, и куплет ахтительный какой-нибудь загнули про подрядчика; ну, еще раз! -- напружились: и ни с места, как заколдовано.
Так вот и Маруся сейчас тужилась улыбнуться: всю свою силу в одно место собрала -- к губам -- и не может, вот -- не может, ни с места, и все лицо дрожит.
Видел это -- смотрел, не дыша, Андрей Иваныч: "Господи, если только оглянется сейчас на нее Шмит, если только оглянется"...
Секунда, одна только секундочка бесконечная -- и совладала Маруся, улыбнулась. И только голос дрожал у нее чуть приметно:
-- Господи, до чего ж иной раз вещи никчемушние снятся, смешно! Мне вот, всю ночь снилось, что надо разделить семьдесят восемь на четыре части. И вот уж будто разделила, поймала, а как написать, так и опять число забыла, и нету. И опять семьдесят восемь на четыре части -- не умею, теряю, а знаю -- надо. Так страшно это, так мучительно...
"Мучительно" -- это была форточка туда, в правду. И даже радостно было Марусе сказать это слово, напоить его всей своей болью. И опять все это поймал Андрей Иваныч -- снова захолонул, заледенел.
Шмит шел впереди их двоих уверенным своим, крепким, тяжелым шагом:
-- Э-э, да ты, Маруська, кажись, это серьезно! Надо уметь плевать на такие пустяки. Да, впрочем, нетолько на пустяки: и на все...
И сразу Шмит, вдруг, вот, стал немил Андрею Иванычу, нелюб. Вспомнилось, как Шмит жал ему руку.
-- Вы... Вы эгоист, -- сказал Андрей Иваныч со злостью.
-- Э-го-ист? А вы что ж думаете, милый мальчик, есть альтруисты? Хо-хо-о! Все тот же эгоизм, только дурного вкуса... Ходят, там, за прокаженными, делают всякую гадость... для-ради собственного же удовлетворения...
"Ч-чорт проклятый... А вот, что она сделала?.. Неужели... неужели ж ничего он не замечает, не чувствует?"
А Шмит смеялся:
-- Э-го-ист... А барышня писала: "игоист", -- они все ведь безграмотные... Ах, Господи, да кто ж это мне рассказывал? Сидят на скамейке, она зонтиком на песке выводит: и... т, -- "Угадайте, -- говорит, -- это я написала о вас". Обожатель глядит читает, конечно, "идиот", -- что ж еще? И трагедия... А было-то "игоист"...
Засмеялась, наконец, -- слава Богу, засмеялась. Но в ту же секунду раскололся ее смех, покатились, задребезжали осколочки, хлынули слезы в три ручья.
-- Шмит, милый! Я больше не могу, не могу, прости, Шмит, я тебе все расскажу... Шмит, ты ведь поймешь, ты же должен понять! -- иначе -- как же?
Всплескивала маленькими своими детскими ручонками, тянулась вся к Шмиту, но не смела тронуть его: ведь она...
Шмит повернулся к Андрею Иванычу, к искаженному его лицу, но не увидел в нем удивления. Шмитовы глаза узко сощурились, стали как лезвие.
Андрей Иваныч сморщился, поперек глотки стал ком, он досадливо махнул рукой.
-- Э, оставьте, мы с вами после! Вы поглядите на нее: вы ведь ей в ноги должны кланяться.
Шмит выдавил сквозь стиснутые зубы:
-- Муз-зы-кант! Знаю я этих муз-зы...