23. Хорошо и прочно.
Еще затемно, еще только февральская заря занималась, кто-то стучал к Андрей Иванычу в дверь. Хотел Андрей Иваныч "кто там" сказать, да так и не сказал, увяз опять во сне. Пришла Маруся и говорила: "А знаете, теперь я уж больше не...". А что "не" -- не досказывает. Но Андрей Иваныч и так почти знает. Почти уж поймал это "не", почти уж...
Но в дверь все громче, все надоедней стучат. Делать, видно, нечего. Пришлось Андрею Иванычу вылезть из сна, пришлось встать, открыть дверь.
-- Непротошнов, ты? Что такое, зачем? Что случилось?
Непротошнов подошел к кровати, нагнулся близко к Андрею Иванычу -- и не по-солдатски совсем:
-- Ваше-бродие, барыня велела вам сказать, что наш барин вас, ваш-бродь, грозятся убить. Так что барыня, ваше-бродь, просила, чтоб вы ничего такого, борони Бог, не сделали...
-- Да что, да что такое мне не делать-то?
Но уж больше слова путного не мог Андрей Иваныч из Непротошнова вытянуть.
-- Не могу знать, ваш-бродь...
-- Ну, а барыня что, Марья Владимировна, что она?
-- Н-не могу знать, ваш-бродь...
"... О, идол проклятый, да скажи хоть что с ней?"
Но поглядел Андрей Иваныч в безнадежно-рыбьи глаза Непротошнова и отпустил его.
Остался один, долго лежал в темноте. И вдруг вскочил:
-- Господи! Да ведь если она прислала это сказать, так значит, она... Господи, да неужели ж она меня...
Догнать Непротошнова, догнать, дать ему целковый последний! Выбежал Андрей Иваныч во двор, на крыльцо -- Непротошнова и след простыл.
Но с крылечка Андрей Иваныч уж не мог уйти. Небо -- огромное, воздух -- полон сосновым лесом, и море -- как небо. Весна. Вот вытянуть бы руки так -- и ринуться вперед, туда...
Жмурился Андрей Иваныч, оборачивал лицо вверх, к теплому солнцу.
"Умереть? Ну, что ж... Умереть нам легко. Убить -- труднее, и труднее всего -- жить... Но все, все, и убить -- пусть только она захочет".
Такое солнце, что можно было даже создать себе вот эту нелепицу, несуразность: что она, Маруся, что она и в самом деле... А вдруг? Ведь такое солнце.
С утра -- с зари ее видеть... Ничего -- только какая-нибудь малость самая малая, легчайшее касание какое-нибудь, как тогда, -- падал снег за окном... И уж -- счастье. С самого утра -- до поздней ночи, все -- счастье.
Вот так бы вот, раздевши, побежать бы сейчас туда...
Сегодня даже с солдатами заниматься было хорошо. Даже Молочко -- новый.
Молочко, положим и в самом деле сиял, и телячесть его была важная, не такая, как всегда.
-- Шмит меня просил... можете себе представить? -- быть секундантом. Вот письмо.
-- А-а, вот что... "вот почему Маруся"... Открыл Андрей Иваныч конверт, прыгал через строчки, глотал, ах -- поскорее!
"Во время вчерашнего... с галчененком... Мой дуэльный выстрел... Ваша очередь... Буду стоять, не шелохнусь, и если... Очень рад буду, мне пора".
-- Позвольте. Это что ж такое? "... Только Вам одному стрелять. А если вам не угодно, мы посмотрим". Позвольте что это за дуэль? Странные требования! Это не дуэль, а чорт знает что! Что он думает, -- я стану, как он... Вы секундант, вы должны...
-- Я... я ничего не знаю... Он так... он меня послал -- Шмит... Я не знаю, -- бормотал Молочко, оробело поглядывал на широкий, взборожденный Андрей-Иванычев лоб.
-- Послушайте, вы сейчас же пойдете и скажете капитану Шмиту, что такой дуэли я не принимаю. Не угодно ли ему, -- оба стрелять вместе. Или никаких дуэлей... Это чорт знает что!
Молочко, поджав хвост, побежал рысцой к Шмиту. Захлебываясь, доложил обо всем. Шмит курил. Равнодушно стряхнул пепел:
--... Нет, что ему еще нужно? Можете себе представить: еще накричал на меня! При чем -- я? Это с вашей стороны... Это так благородно, отдать свой выстрел, а он...
"Благородно, ч-чорт!" -- Шмит искривился, исковеркался: -- Бла-го-род-но, д-да... Ну, вот вам поручение: завтра вы всем расскажете, что Половец меня обозвал... негодяем, что я его вызвал, а он отказался. Поняли?
-- Господи, да я... Но почему завтра?
Шмит пристально поглядел на Молочко, усмехнулся нехорошо и сказал:
С каменным, недвижным лицом сидел Шмит один и курил. Револьвер валялся на столе.
"Разбудить Марусю? Сказать? Но что? Что люблю, что любил? И чем сильнее любил"...
Он пошел в спальню. Истерзанная ночными распятьями Маруся мертво спала. Лицо все измазано было следами слез -- как у малого ребенка. Но эти две морщинки около губ...
Разверзлась Шмитова каменность, проступила на лице смертная мука. Он стал на колени, нагнулся было к ее ногам Но... сморщился, махнул рукой:
"Не поверит. Все равно... теперь не поверит", -- и торопливо пошел в сад.
В саду у клумб копался Непротошнов: хоть бы чем-нибудь барыню милую улыбнуть, -- примечал он ведь, обеими руками она бывало к цветам-то тянулась.
Увидел Непротошнов Шмита -- дрогнул, вытянулся, застыл Шмит хотел усмехнуться -- лицо не двинулось.
"Он -- все еще меня боится... Чудак!"
-- Уйди, -- только и сказал Непротошнову.
Шмит сел на большой белый камень, уперся левым локтем в колено.
"Нет, не так... Надо прислониться к стене... Вот теперь... хорошо, прочно".
Вынул револьвер. "Да, хорошо, прочно". И та самая пружинка злая разжалась, освободила.