9. Два Тихменя.
Поручик Тихмень не даром лез под стол: дела его были вконец никудышные.
Была у Тихменя болезнь такая: думать. А по здешним местам -- очень это нехорошая болезнь. Уж блаже водку глушить перед зеркалом, блаже в карты денно и нощно резаться, только не это.
Так толковали Тихменю добрые люди. А он все свое. Ну и дочитался, конечно додумался: "Все, мол, на свете один только очес призор, впечатление мое, моей воли тварь". Вот-те и раз: капитан-то Нечеса -- впечатление? Может, и все девять Нечесят с капитаншей в придачу -- впечатление? Может, и генерал сам -- тоже?
Но Тихмень таков: что раз ему втемяшилось -- в том заматореет. И продолжал он пребывать в презрении к миру, к женскому полу, к детоводству: иначе Тихмень о любви не говорил. Дети эти самые -- всегда ему, как репей под хвост.
-- Да помилуйте, что вы мне будете толковать? А по моему, все родители -- это олухи, караси, пойманные на удочку, да. Дети так называемые... Да для ходу, для ходу-то -- это же человеку тачка к ноге, карачун... Отцвет, продажа на слом -- для родителей-то... А впрочем, господа, вы смеетесь, ну и чорт с вами!
А как же не смеяться, ежели нос у Тихменя такой длинный и свернут направо, и ежели машет он руками, как вот мельница-ветрянка. Как же не смеяться, ежели скептиком великим Тихмень бывает исключительно в трезвом своем образе, а чуть только выпьет... А ведь тут на отлете, в мышеловке, на куличках, прости Господи, у чорта, -- тут как же не выпить?
И, выпивши, всякий раз обертывается презрительный Тихмень идеалистом: как в древнем раю тигр с ягненком очень мило уживаются в душе у русского человека.
Выпивши, Тихмень неизменно мечтает: замок, прекрасная дама в голубом и серебряном платье, а перед нею -- рыцарь Тихмень, с опущенным забралом. Рыцарь и забрало -- все это удобно потому, что забралом Тихмень может закрыть свой нос и оставить открытыми только губы, -- словом, стать прекрасным. И вот, при свете факелов свершается таинство любви, течет жизнь так томно, так быстро, и являются златокудрые дети...
Впрочем, протрезвившись, Тихмень костил себя олухом и карасем с неменьшим рвением, чем своих ближних, и исполнялся еще большею ненавистью к той субстанции, что играет такие шутки с людьми, и что люди легкомысленно величают индейкой.
Год тому назад... да, это так: уже почти год прошел с того дня, как ироническая индейка так подло посмеялась над Тихменем.
Были святки -- несуразные, разгильдяйские, вдрызг пьяные тутошние святки. Поручик Тихмень в первый же день навизитился, накулюкался и к ночи вернулся домой рыцарем, опустившим забрало.
Капитана Нечесы не было дома, ребят уж давно уложил спать капитанский денщик Ломайлов. Одна перед празднично вкусным столом скучала капитанша Нечеса: ведь первый день всегда празднично-скучен.
Непривычно-галантно поцеловал руку у прекрасной дамы рыцарь Тихмень. И принимая из ее ручек порцию гуся, сказал:
-- Как я рад, что ночь.
-- Почему же это вы рады, что ночь?
Тверезый Тихмень ответил бы в виде любезности самое большее: "Потому что ночью все кошки серы". А рыцарь Тихмень сказал:
-- Потому что ночью является нам то прекрасное, что скрыто от нас дневным светом.
Это было по вкусу капитанше: она заиграла всеми своими бесчисленными ямочками, тряхнула кругленькими кудряшками на лбу и пустила против Тихменя свои атуры.
Откушали и пошли в капитаншин будуар, он же -- спальня.
И опять: тверезый Тихмень -- как огня бежал всегда этого приюта любви, двух слоноподобных кроватей, двух рядом почивающих на вешалке китайских халатов, в которых капитан и капитанша щеголяли ранним утром и поздним вечером. А рыцарь Тихмень охотно и радостно пошел в этот замок за прекрасной дамой.
Здесь рыцарь и его дама сели играть "в извозчики": на листе бумаги огрызком карандаша поставили кружки-города и долго возили друг дружку, и старались запутать.
Впоследствии рыцарь уже водил по бумаге рукой своей дамы, дабы облегчить ее труд. И так незаметно доехали они до Катюшкиной кровати...
Не будь этого проклятого дня, что были бы Тихменю все дурацкие шутки по части Петяшки? Нуль, сущее наплевать. А теперь... да, чорт его ведает, может, и правда Петяшка-то...
Так хватался за голову Тихмень и частил себя... трезвый.
А пьяный горевал о том, что не знает наверняка, чей Петяшка. Прямо вот -- сердце разрывалось у пьяного, и неизвестно ведь, как и узнать. Правда ведь, а?
Но сегодня Тихмень вернулся веселыми ногами после обеда званого у генерала и знал, что сделать, знал, как узнать про Петяшку.
-- А, что, с'ела? А я, вот, узнаю... -- поддразнивал Тихмень неведомую субстанцию.
Было еще рано, у генерала еще пир шел горой, еще Нечеса там остался, а Тихмень нарочно, специально, чтоб узнать, тихохонько пробрался домой -- и прямо в будуар.
Капитанша лежала еще в кровати: от частых родов что-то у ней там затрюкалось, и вот уже месяц -- все поправиться как следует с силами не соберется.
-- Здравствуй, Катюша, -- поцеловал Тихмень кругленькую ручку.
-- Что-то ты, милый, вежлив, как... тогда был. Не забудь, что тут дети.
Да, здесь все, как и тогда: и кровати-слоны, и на вешалке халаты. Только, вот, дети: восемь душ, восемь чумичек, мал-мала меньше, и за ними сзади, как Топтыгин на задних лапах -- денщик Яшка Ломайлов.
Капитанша мигнула Яшке, Яшка и восемь ребят испарились.
-- Ну что, ну какого еще рожна тебе говорить? -- спросила капитанша сердито. А внутри так и заполыхало любопытство: "Что такое? О чем может этот статуй?"
Тихмень долго скрипел, колумесил околицей: все никак духу не хватало настоящее сказать.
-- Видишь ли, Катюша... Это сразу, оно может и так показаться, тово... Ну, одним словом, чего там, желаю я твердо знать: мой Петяшка наверняка -- или не мой.
-- Вот дурашный, ну и дурашный, рассмешил, ой, ей-Богу! Ну, а если я не знаю -- тогда что?
-- Взаправду -- не знаешь?
-- Вот чудород! Да что мне, -- трудно бы тебе сказать, что ли, было? Не знаю -- и весь сказ. Вот еще допросчик нашелся.
... "и она не знает, пропало теперь дело"... Пошел Тихмень в свою комнату, нос повесил.
-- А, ч-чорт тебя возьми! Ты что это, нос-то на квинту, а? -- ругнулся капитан.
Тихмень взглянул на Нечесу: эге!
-- А ты что на квинту?
-- Э-э, брат. У меня горе: Аржаной сбежал, ну и это еще наплевать бы, а то нашелся теперь, и оказывается -- манзу прихлопнул.