Роман "Мы"
Запись 6-я

Запись 6-я

Повторяю: я вменил себе в обязанность писать, ничего не утаивая. Поэтому, как ни грустно, должен отметить здесь, что, очевидно, даже у нас процесс отвердения, кристаллизации жизни еще не закончился, до идеала еще несколько ступеней. Идеал (это ясно) там, где уже ничего не случается, а у нас... Вот не угодно ли: в Государственной Газете сегодня читаю, что на площади Куба через два дня состоится праздник Правосудия. Стало быть, опять какой-то из нумеров нарушил ход великой Государственной Машины, опять случилось что-то непредвиденное, непредвычислимое.

И, кроме того, нечто случилось со мной. Правда, это было в течение Личного Часа, то есть в течение времени, специально отведенного для непредвиденных обстоятельств, но все же...

Около 16 (точнее, без десяти 16) я был дома. Вдруг -- телефон.

-- Д-503? -- женский голос.

-- Да.

-- Свободны?

-- Да.

-- Это я, I-330. Я сейчас залечу за вами, и мы отправимся в Древний Дом. Согласны?

I-330... Эта I меня раздражает, отталкивает -- почти пугает. Но именно потому-то я и сказал: да.

Через 5 минут мы были уже на аэро. Синяя майская майолика неба и легкое солнце на своем золотом аэро жужжит следом за нами, не обгоняя и не отставая. Но там, впереди, белеет бельмом облако, нелепое, пухлое, как щеки старинного "купидона", и это как-то мешает. Переднее окошко поднято, ветер, сохнут губы, поневоле их все время облизываешь и все время думаешь о губах.

Вот уже видны издали мутно-зеленые пятна -- там, за Стеною. Затем легкое, невольное замирание сердца -- вниз, вниз, вниз, как с крутой горы, -- и мы у Древнего Дома. Все это странное, хрупкое, слепое сооружение одето кругом в стеклянную скорлупу: иначе оно, конечно, давно бы уже рухнуло. У стеклянной двери -- старуха, вся сморщенная, и особенно рот: одни складки, сборки, губы уже ушли внутрь, рот как-то зарос -- и было совсем невероятно, чтобы она заговорила. И все же заговорила.

-- Ну что, милые, домик мой пришли поглядеть? -- И морщины засияли (т. е., вероятно, сложились лучеобразно, что и создало впечатление "засияли").

-- Да, бабушка, опять захотелось, -- сказала ей I.

Морщинки сияли:

-- Солнце-то, а? Ну что, что? Ах, проказница, ах, проказница! Зна-ю, знаю! Ну, ладно: одни идите, я уж лучше тут, на солнце...

Гм... Вероятно, моя спутница -- тут частый гость. Мне хочется что-то с себя стряхнуть -- мешает: вероятно, все тот же неотвязный зрительный образ: облако на гладкой синей майолике.

Когда поднимались по широкой, темной лестнице, I сказала:

-- Люблю я ее -- старуху эту.

-- За что?

-- А не знаю. Может быть -- за ее рот. А может быть -- ни за что. Просто так.

-- Я чувствую себя очень виноватой. Ясно, что должна быть не "просто-так-любовь", а "потому-что-любовь". Все стихии должны быть.

-- Ясно... -- начал я, тотчас же поймал себя на этом слове и украдкой заглянул на I: заметила или нет?

Она смотрела куда-то вниз; глаза были опущены -- как шторы.

Вспомнилось: вечером, около 22, проходишь по проспекту, и среди ярко освещенных, прозрачных клеток -- темные, с опущенными шторами, и там, за шторами -- Что у ней там, за шторами? Зачем она сегодня позвонила и зачем все это?

Я открыл тяжелую, скрипучую, непрозрачную дверь -- и мы в мрачном, беспорядочном помещении (это называлось у них "квартира"). Тот самый, странный, "королевский" музыкальный инструмент -- и дикая, неорганизованная, сумасшедшая, как тогдашняя музыка, пестрота красок и форм. Белая плоскость вверху; темно-синие стены; красные, зеленые, оранжевые переплеты древних книг; желтая бронза -- канделябры, статуя Будды; исковерканные эпилепсией, не укладывающиеся ни в какие уравнения линии мебели.

Я с трудом выносил этот хаос. Но у моей спутницы был, по-видимому, более крепкий организм.

-- Это -- самая моя любимая... -- и вдруг будто спохватилась -- укус-улыбка, белые острые зубы. -- Точнее: самая нелепая из всех их "квартир".

-- Или еще точнее: государств, -- поправил я. -- Тысячи микроскопических, вечно воюющих государств, беспощадных, как...

-- Ну да, ясно... -- по-видимому, очень серьезно сказала I.

Мы прошли через комнату, где стояли маленькие, детские кровати (дети в ту эпоху были тоже частной собственностью). И снова комнаты, мерцание зеркал, угрюмые шкафы, нестерпимо пестрые диваны, громадный "камин", большая, красного дерева кровать. Наше теперешнее -- прекрасное, прозрачное, вечное -- стекло было только в виде жалких, хрупких квадратиков-окон.

-- И подумать: здесь "просто-так-любили", горели, мучились... (опять опущенная штора глаз). -- Какая нелепая, нерасчетливая трата человеческой энергии, не правда ли?

Она говорила как-то из меня, говорила мои мысли. Но в улыбке у ней был все время этот раздражающий икс. Там, за шторами, в ней происходило что-то такое -- не знаю что, что выводило меня из терпения; мне хотелось спорить с ней, кричать на нее (именно так), но приходилось соглашаться -- не согласиться было нельзя.

Вот остановились перед зеркалом. В этот момент я видел только ее глаза. Мне пришла идея: ведь человек устроен так же дико, как эти вот нелепые "квартиры", -- человеческие головы непрозрачны, и только крошечные окна внутри: глаза. Она как будто угадала -- обернулась. "Ну, вот мои глаза. Ну?" (Это, конечно, молча.)

Передо мною два жутко-темных окна, и внутри такая неведомая, чужая жизнь. Я видел только огонь -- пылает там какой-то свой "камин" -- и какие-то фигуры, похожие...

Это, конечно, было естественно: я увидел там отраженным себя. Но было неестественно и непохоже на меня (очевидно, это было удручающее действие обстановки) -- я определенно почувствовал себя пойманным, посаженным в эту дикую клетку, почувствовал себя захваченным в дикий вихрь древней жизни.

-- Знаете что, -- сказала I, -- выйдите на минуту в соседнюю комнату. -- Голос ее был слышен оттуда, изнутри, из-за темных окон-глаз, где пылал камин.

Я вышел, сел. С полочки на стене прямо в лицо мне чуть приметно улыбалась курносая асимметрическая физиономия какого-то из древних поэтов (кажется, Пушкина). Отчего я сижу вот -- и покорно выношу эту улыбку, и зачем все это: зачем я здесь, отчего это нелепое состояние? Эта раздражающая, отталкивающая женщина, странная игра...

Там стукнула дверь шкафа, шуршал шелк, я с трудом удерживался, чтобы не пойти туда, и -- точно не помню: вероятно, хотелось наговорить ей очень резких вещей.

Но она уже вышла. Была в коротком, старинном ярко-желтом платье, черной шляпе, черных чулках. Платье легкого шелка -- мне было ясно видно: чулки очень длинные, гораздо выше колен, и открытая шея, тень между...

-- Послушайте, вы, ясно, хотите оригинальничать, но неужели вы...

-- Ясно, -- перебила I, -- быть оригинальным -- это значит как-то выделиться среди других. Следовательно, быть оригинальным -- это нарушить равенство... И то, что на идиотском языке древних называлось "быть банальным", у нас значит: только исполнять свой долг. Потому что...

-- Да, да, да! Именно. -- Я не выдержал. -- И вам нечего, нечего...

Она подошла к статуе курносого поэта и, завесив шторой дикий огонь глаз, там, внутри, за своими окнами, сказала на этот раз, кажется, совершенно серьезно (может быть, чтобы смягчить меня), сказала очень разумную вещь:

-- Ясно... То есть я хотел... (Это проклятое "ясно"!)

-- Ну да, я понимаю. Но ведь, в сущности, это были владыки посильнее их коронованных. Отчего они не изолировали, не истребили их? У нас...

-- Да, у нас... -- начал я. И вдруг она рассмеялась. Я просто вот видел глазами этот смех: звонкую, крутую, гибко-упругую, как хлыст, кривую этого смеха.

Помню -- я весь дрожал. Вот -- ее схватить -- и уж не помню что... Надо было что-нибудь -- все равно что -- сделать. Я машинально раскрыл свою золотую бляху, взглянул на часы. Без десяти 17.

-- Вы не находите, что уже пора? -- сколько мог вежливо сказал я.

-- А если бы я вас попросила остаться здесь со мной?

-- Послушайте: вы... вы сознаете, что говорите? Через десять минут я обязан быть в аудиториуме...

--... И все нумера обязаны пройти установленный курс искусства и наук... -- моим голосом сказала I. Потом отдернула штору -- подняла глаза: сквозь темные окна пылал камин. -- В Медицинском Бюро у меня есть один врач -- он записан на меня. И если я попрошу -- он выдаст вам удостоверение, что вы были больны. Ну?

Я понял. Я наконец понял, куда вела вся эта игра.

-- Вот даже как! А вы знаете, что, как всякий честный нумер, я, в сущности, должен немедленно отправиться в Бюро Хранителей и...

-- А не в сущности (острая улыбка-укус). Мне страшно любопытно: пойдете вы в Бюро или нет?

-- Вы остаетесь? -- я взялся за ручку двери. Ручка была медная, и я слышал: такой же медный у меня голос.

-- Одну минутку... Можно?

Она подошла к телефону. Назвала какой-то нумер -- я был настолько взволнован, что не запомнил его, и крикнула:

-- Я буду вас ждать в Древнем Доме. Да, да, одна...

Я повернул медную холодную ручку:

-- Вы позволите мне взять аэро?

-- О да, конечно! Пожалуйста...

Там, на солнце, у выхода, как растение, дремала старуха. Опять было удивительно, что раскрылся ее заросший наглухо рот и что она заговорила:

-- А эта ваша -- что же, там одна осталась?

-- Одна.

Ровно в 17 я был на лекции. И тут почему-то вдруг понял, что сказал старухе неправду: I была там теперь не одна. Может быть, именно это -- что я невольно обманул старуху -- так мучило меня и мешало слушать. Да, не одна: вот в чем дело.

Но я после этой глупой истории так устал. И потом, законный срок для заявления двое суток. Успею завтра: еще целых 24 часа.