Роман "Мы"
Запись 39-я

Запись 39-я

Все это было как последняя крупинка соли, брошенная в насыщенный раствор: быстро, колючась иглами, поползли кристаллы, отвердели, застыли. И мне было ясно: все решено -- и завтра утром я сделаю это. Было это то же самое, что убить себя, -- но, может быть, только тогда я и воскресну. Потому что ведь только убитое и может воскреснуть.

На западе ежесекундно в синей судороге содрогалось небо. Голова у меня горела и стучала. Так я просидел всю ночь и заснул только часов в семь утра, когда тьма уже втянулась, зазеленела и стали видны усеянные птицами кровли...

Проснулся: уже десять (звонка сегодня, очевидно, не было). На столе -- еще со вчерашнего -- стоял стакан с водой. Я жадно выглотал воду и побежал: мне надо было все это скорее, как можно скорее.

Небо -- пустынное, голубое, дотла выеденное бурей. Колючие углы теней, все вырезано из синего осеннего воздуха -- тонкое -- страшно притронуться: сейчас же хрупнет, разлетится стеклянной пылью. И такое -- во мне: нельзя думать, не надо думать, не надо думать, иначе --

И я не думал, даже, может быть, не видел по-настоящему, а только регистрировал. Вот на мостовой -- откуда-то ветки, листья на них зеленые, янтарные, малиновые. Вот наверху -- перекрещиваясь, мечутся птицы и аэро. Вот -- головы, раскрытые рты, руки машут ветками. Должно быть, все это орет, каркает, жужжит...

Потом -- пустые, как выметенные какой-то чумой, улицы. Помню: споткнулся обо что-то нестерпимо мягкое, податливое и все-таки неподвижное. Нагнулся: труп. Он лежал на спине, раздвинув согнутые ноги, как женщина. Лицо...

Я узнал толстые, негрские и как будто даже сейчас еще брызжущие смехом губы. Крепко зажмуривши глаза, он смеялся мне в лицо. Секунда -- я перешагнул через него и побежал -- потому что я уже не мог, мне надо было сделать все скорее, иначе -- я чувствовал -- сломаюсь, прогнусь, как перегруженный рельс...

К счастью -- это было уже в двадцати шагах, уже вывеска -- золотые буквы "Бюро Хранителей". На пороге я остановился, хлебнул воздуху сколько мог -- и вошел.

Внутри, в коридоре, -- бесконечной цепью, в затылок, стояли нумера, с листками, с толстыми тетрадками в руках. Медленно подвигались на шаг, на два -- и опять останавливались.

Я заметался вдоль цепи, голова расскакивалась, я хватал их за рукава, я молил их -- как больной молит дать ему скорее чего-нибудь такого, что секундной острейшей мукой сразу перерубило бы все.

Какая-то женщина, туго перетянутая поясом поверх юни-фы, отчетливо выпячены два седалищных полушара, и она все время поводила ими по сторонам, как будто именно там у нее были глаза. Она фыркнула на меня:

-- У него живот болит! Проводите его в уборную -- вон, вторая дверь направо...

И на меня -- смех: и от этого смеха что-то к горлу, и я сейчас закричу или... или...

Вдруг сзади кто-то схватил меня за локоть. Я обернулся: прозрачные, крылатые уши. Но они были не розовые, как обыкновенно, а пунцовые: кадык на шее ерзал -- вот-вот прорвет тонкий чехол.

-- Зачем вы здесь? -- спросил он, быстро ввинчиваясь в меня.

Я так и вцепился в него:

-- Скорее -- к вам в кабинет... Я должен все -- сейчас же! Это хорошо, что именно вам... Это, может быть, ужасно, что именно вам, но это хорошо, это хорошо...

Он тоже знал ее, и от этого мне было еще мучительней, но, может быть, он тоже вздрогнет, когда услышит, и мы будем убивать уже вдвоем, я не буду один в эту последнюю мою секунду...

Захлопнулась дверь. Помню: внизу под дверью прицепилась какая-то бумажка и заскребла на полу, когда дверь закрывалась, а потом, как колпаком, накрыло какой-то особенной, безвоздушной тишиной. Если бы он сказал хоть одно слово -- все равно какое -- самое пустяковое слово, я бы все сдвинул сразу. Но он молчал.

И, весь напрягшись до того, что загудело в ушах, -- я сказал (не глядя):

а чтобы она... И даже сейчас -- даже сейчас, когда я уже все знаю... Вы знаете, вы знаете, что меня вызывал Благодетель?

-- Да, знаю.

-- Но то, что Он сказал мне... Поймите же -- это вот все равно, как если сейчас выдернуть из-под вас пол -- и вы со всем, что вот тут на столе -- с бумагой, чернилами... чернила выплеснутся -- и все в кляксу...

-- Дальше, дальше! И торопитесь. Там ждут другие.

И тогда я -- захлебываясь, путаясь -- все что было, все, что записано здесь. О себе настоящем, и о себе лохматом, и то, что она сказала тогда о моих руках -- да, именно с этого все и началось, -- и как я тогда не хотел исполнить свой долг, и как обманывал себя, и как она достала подложные удостоверения, и как я ржавел день ото дня, и коридоры внизу, и как там -- за Стеною...

Все это -- несуразными комьями, клочьями -- я захлебывался, слов не хватало. Кривые, двоякоизогнутые губы с усмешкой пододвигали ко мне нужные слова -- я благодарно кивал: да, да... И вот (что же это?) -- вот уже говорит за меня он, а я только слушаю: "Да, а потом... Так именно и было, да, да!"

Я чувствую, как от эфира -- начинает холодеть вот тут, вокруг ворота, и с трудом спрашиваю:

-- Но как же -- но этого вы ниоткуда не могли...

У него усмешка -- молча -- все кривее... И затем:

-- А знаете -- вы хотели кой-что от меня утаить, вот вы перечислили всех, кого заметили там, за Стеной, но одного забыли. Вы говорите -- нет? А не помните ли вы, что там мельком, на секунду, -- вы видели там... меня? Да, да: меня.

Пауза.

И вдруг -- мне молнийно, до головы, бесстыдно ясно: он -- он тоже их... И весь я, все мои муки, все то, что я, изнемогая, из последних сил принес сюда как подвиг -- все это только смешно, как древний анекдот об Аврааме и Исааке. Авраам -- весь в холодном поту -- уже замахнулся ножом над своим сыном -- над собою -- вдруг сверху голос: "Не стоит! Я пошутил..."

Не отрывая глаз от кривеющей все больше усмешки, я уперся руками о край стола, медленно, медленно вместе с креслом отъехал, потом сразу -- себя всего -- схватил в охапку -- и мимо криков, ступеней, ртов -- опрометью.

Не помню, как я очутился внизу, в одной из общественных уборных при станции подземной дороги. Там, наверху, все гибло, рушилась величайшая и разумнейшая во всей истории цивилизация, а здесь -- по чьей-то иронии -- все оставалось прежним, прекрасным. И подумать: все это -- осуждено, все это зарастет травой, обо всем этом -- будут только "мифы"...

Я громко застонал. И в тот же момент чувствую -- кто-то ласково поглаживает меня по плечу.

Это был мой сосед, занимавший сиденье слева. Лоб -- огромная лысая парабола, на лбу желтые неразборчивые строки морщин. И эти строки обо мне.

я вычислил, что бесконечности нет!

Я дико посмотрел на него.

-- Да, да, говорю вам: бесконечности нет. Если мир бесконечен, то средняя плотность материи в нем должна быть равна нулю. А так как она не нуль -- это мы знаем, -- то, следовательно, Вселенная -- конечна, она сферической формы, и квадрат вселенского радиуса у2 равен средней плотности, умноженной на... Вот мне только и надо -- подсчитать числовой коэффициент, и тогда... Вы понимаете: все конечно, все просто, все -- вычислимо; и тогда мы победим философски, -- понимаете? А вы, уважаемый, мешаете мне закончить вычисление, вы -- кричите...

Не знаю, чем я больше был потрясен: его открытием или его твердостью в этот апокалипсический час: в руках у него (я увидел это только теперь) была записная книжка и логарифмический циферблат. И я понял: если даже все погибнет, мой долг (перед вами, мои неведомые, любимые) -- оставить свои записки в законченном виде.

Я хотел уже поставить точку -- так, как древние ставили крест над ямами, куда они сваливали мертвых, но вдруг карандаш затрясся и выпал у меня из пальцев...

-- Слушайте, -- дергал я соседа. -- Да слушайте же, говорю вам! Вы должны -- вы должны мне ответить: а там, где кончается ваша конечная Вселенная? Что там -- дальше?