Роман "Мы"
Запись 38-я

Запись 38-я

Очнулся -- яркий свет, глядеть больно. Зажмурил глаза. В голове -- какой-то едучий синий дымок, все в тумане. И сквозь туман:

"Но ведь я не зажигал свет -- как же..."

Я вскочил -- за столом, подперев рукою подбородок, с усмешкой глядела на меня I...

За тем же самым столом я пишу сейчас. Уже позади эти десять -- пятнадцать минут, жестоко скрученных в самую тугую пружину. А мне кажется, что вот только сейчас закрылась за ней дверь и еще можно догнать ее, схватить за руки -- и, может быть, она засмеется и скажет...

I сидела за столом. Я кинулся к ней.

-- Ты, ты! Я был -- я видел твою комнату -- я думал, ты --

Но на полдороге наткнулся на острые, неподвижные копья ресниц, остановился. Вспомнил: так же она взглянула на меня тогда, на "Интеграле". И вот надо сейчас же все, в одну секунду, суметь сказать ей -- так, чтобы поверила -- иначе уж никогда...

-- Слушай, I, -- я должен... я должен тебе все... Нет, нет, я сейчас -- я только выпью воды...

Во рту -- сухо, все как обложено промокательной бумагой. Я наливал воду -- и не могу: поставил стакан на стол и крепко взялся за графин обеими руками.

Теперь я увидел: синий дымок -- это от папиросы. Она поднесла к губам, втянула, жадно проглотила дым -- так же, как я воду, и сказала:

-- Не надо. Молчи. Все равно -- ты видишь: я все-таки пришла. Там, внизу, -- меня ждут. И ты хочешь, чтоб эти наши последние минуты...

Она швырнула папиросу на пол, вся перевесилась через ручку кресла назад (там в стене кнопка, и ее трудно достать) -- и мне запомнилось, как покачнулось кресло и поднялись от пола две его ножки. Потом упали шторы.

Подошла, обхватила крепко. Ее колени сквозь платье -- медленный, нежный, теплый, обволакивающий все яд...

И вдруг... Бывает: уж весь окунулся в сладкий и теплый сон -- вдруг что-то прокололо, вздрагиваешь, и опять глаза широко раскрыты... Так сейчас: на полу в ее комнате затоптанные розовые талоны, и на одном: буква Ф и какие-то цифры... Во мне они -- сцепились в один клубок, и я даже сейчас не могу сказать, что это было за чувство, но я стиснул ее так, что она от боли вскрикнула...

Еще одна минута -- из этих десяти или пятнадцати, на ярко-белой подушке -- закинутая назад с полузакрытыми глазами голова; острая, сладкая полоска зубов. И это все время неотвязно, нелепо, мучительно напоминает мне о чем-то, о чем нельзя, о чем сейчас -- не надо. И я все нежнее, все жесточе сжимаю ее -- все ярче синие пятна от моих пальцев...

Она сказала (не открывая глаз -- это я заметил):

-- Говорят, ты вчера был у Благодетеля? Это правда?

-- Да, правда.

И тогда глаза распахнулись -- и я с наслаждением смотрел, как быстро бледнело, стиралось, исчезало ее лицо: одни глаза.

Я рассказал ей все. И только -- не знаю почему... нет, неправда, знаю -- только об одном промолчал -- о том, что Он говорил в самом конце, о том, что я им был нужен только...

Постепенно, как фотографический снимок в проявителе, выступило ее лицо: щеки, белая полоска зубов, губы. Встала, подошла к зеркальной двери шкафа.

-- Ты за этим и приходила -- потому что тебе нужно было узнать?

Из зеркала на меня -- острый, насмешливый треугольник бровей, приподнятых вверх, к вискам. Она обернулась что-то сказать мне, но ничего не сказала.

Не нужно. Я знаю.

Проститься с ней? Я двинул свои -- чужие -- ноги, задел стул -- он упал ничком, мертвый, как там -- у нее в комнате. Губы у нее были холодные -- когда-то такой же холодный был пол вот здесь, в моей комнате возле кровати.