Роман "Мы"
Запись 37-я

Запись 37-я

Утром в столовой -- сосед слева испуганно шепнул мне:

-- Да ешьте же! На вас смотрят!

Я -- изо всех сил -- улыбнулся. И почувствовал это -- как какую-то трещину на лице: улыбаюсь -- края трещины разлетаются все шире -- и мне от этого все больнее...

Дальше -- так: едва я успел взять кубик на вилку, как тотчас же вилка вздрогнула у меня в руке и звякнула о тарелку -- и вздрогнули, зазвенели столы, стены, посуда, воздух, и снаружи -- какой-то огромный, до неба, железный круглый гул -- через головы, через дома -- и далеко замер чуть заметными, мелкими, как на воде, кругами.

Я увидел во мгновение слинявшие, выцветшие лица, застопоренные на полном ходу рты, замершие в воздухе вилки.

Потом все спуталось, сошло с вековых рельс, все вскочили с мест (не пропев гимна) -- кое-как, не в такт, дожевывая, давясь, хватались друг за друга: "Что? Что случилось? Что?" И -- беспорядочные осколки некогда стройной великой Машины -- все посыпались вниз, к лифтам -- по лестнице -- ступени -- топот -- обрывки слов -- как клочья разорванного и взвихренного ветром письма...

Так же сыпались изо всех соседних домов, и через минуту проспект -- как капля воды под микроскопом: запертые в стеклянно-прозрачной капле инфузории растерянно мечутся вбок, вверх, вниз.

-- Ага, -- чей-то торжествующий голос -- передо мною затылок и нацеленный в небо палец -- очень отчетливо помню желто-розовый ноготь и внизу ногтя -- белый, как вылезающий из-за горизонта, полумесяц. И это как компас: сотни глаз, следуя за этим пальцем, повернулись к небу.

Там, спасаясь от какой-то невидимой погони, мчались, давили, перепрыгивали друг через друга тучи -- и окрашенные тучами темные аэро Хранителей с свисающими черными хоботами труб -- и еще дальше -- там, на западе, что-то похожее --

Сперва никто не понимал, что это, -- не понимал даже и я, кому (к несчастью) было открыто больше, чем всем другим. Это было похоже на огромный рой черных аэро: где-то в невероятной высоте -- еле заметные быстрые точки. Все ближе; сверху хриплые, гортанные капли -- наконец, над головами у нас птицы. Острыми, черными, пронзительными, падающими треугольниками заполнили небо, бурей сбивало их вниз, они садились на купола, на крыши, на столбы, на балконы.

-- Ага-а, -- торжествующий затылок повернулся -- я увидел того, исподлобного. Но в нем теперь осталось от прежнего только одно какое-то заглавие, он как-то весь вылез из этого вечного своего подлобья, и на лице у него -- около глаз, около губ -- пучками волос росли лучи, он улыбался.

-- Вы понимаете, -- сквозь свист ветра, крыльев, карканье, -- крикнул он мне. -- Вы понимаете: Стену -- Стену взорвали! По-нима-ете?

Мимоходом, где-то на заднем плане, мелькающие фигуры -- головы вытянуты -- бегут скорее, внутрь, в дома. Посредине мостовой -- быстрая и все-таки будто медленная (от тяжести) лавина оперированных, шагающих туда -- на запад.

... Волосатые пучки лучей около губ, глаз. Я схватил его за руку:

-- Слушайте: где она -- где I? Там, за Стеной -- или... Мне нужно -- слышите? Сейчас же, я не могу...

-- Здесь, -- крикнул он мне пьяно, весело -- крепкие, желтые зубы... -- Здесь она, в городе, действует. Ого -- мы действуем!

Кто -- мы? Кто -- я?

Около него -- было с полсотни таких же, как он, -- вылезших из своих темных подлобий, громких, веселых, креп-козубых. Глотая раскрытыми ртами бурю, помахивая такими на вид смирными и нестрашными электрокуторами (где они их достали?), -- они двинулись туда же, на запад, за оперированными, но в обход -- параллельным, 48-м проспектом...

Я спотыкался о тугие, свитые из ветра канаты и бежал к ней. Зачем? Не знаю. Я спотыкался, пустые улицы, чужой, дикий город, неумолчный, торжествующий птичий гам, светопреставление. Сквозь стекло стен -- в нескольких домах я видел (врезалось): женские и мужские нумера бесстыдно совокуплялись -- даже не спустивши штор, без всяких талонов, среди бела дня...

Дом -- ее дом. Открытая настежь, растерянная дверь. Внизу, за контрольным столиком, -- пусто. Лифт застрял посередине шахты. Задыхаясь, я побежал наверх по бесконечной лестнице. Коридор. Быстро -- как колесные спицы -- цифры на дверях: 320, 326, 330... I-330, да!

И сквозь стеклянную дверь: все в комнате рассыпано, перевернуто, скомкано. Впопыхах опрокинутый стул -- ничком, всеми четырьмя ногами вверх -- как издохшая скотина. Кровать -- как-то нелепо, наискось отодвинутая от стены. На полу -- осыпавшиеся, затоптанные лепестки розовых талонов.

Почему-то нельзя было, чтобы они так вот, на полу, и чтобы по ним ходили. Я захватил еще горсть, положил на стол, разгладил осторожно, взглянул -- и... засмеялся.

Раньше я этого не знал -- теперь знаю, и вы это знаете: смех бывает разного цвета. Это -- только далекое эхо взрыва внутри вас: может быть -- это праздничные, красные, синие, золотые ракеты, может быть -- взлетели вверх клочья человеческого тела...

На талонах мелькнуло совершенно незнакомое мне имя. Цифр я не запомнил -- только букву: Ф. Я смахнул все талоны со стола на пол, наступил на них -- на себя каблуком -- вот так, так -- и вышел...

Сидел в коридоре на подоконнике против двери -- все чего-то ждал, тупо, долго. Слева зашлепали шаги. Старик: лицо -- как проколотый, пустой, осевший складками пузырь -- и из прокола еще сочится что-то прозрачное, медленно стекает вниз. Медленно, смутно понял: слезы. И только когда старик был уже далеко -- я спохватился и окликнул его:

Старик обернулся, отчаянно махнул рукой и заковылял дальше...

В сумерках я вернулся к себе, домой. На западе небо каждую секунду стискивалось бледно-синей судорогой -- и оттуда глухой, закутанный гул. Крыши усыпаны черными потухшими головешками: птицы.