Роман "Мы"
Запись 30-я

Запись 30-я

Вот мой разговор с I -- там, вчера, в Древнем Доме, среди заглушающего логический ход мыслей пестрого шума -- красные, зеленые, бронзово-желтые, белые, оранжевые цвета... И все время -- под застывшей на мраморе улыбкой курносого древнего поэта.

Я воспроизвожу этот разговор буква в букву -- потому что он, как мне кажется, будет иметь огромное, решающее значение для судьбы Единого Государства -- и больше: Вселенной. И затем -- здесь вы, неведомые мои читатели, быть может, найдете некоторое оправдание мне...

I сразу, без всякой подготовки, обрушила на меня все:

-- Я знаю, послезавтра у вас -- первый, пробный полет "Интеграла". В этот день -- мы захватим его в свои руки.

-- Как? Послезавтра?

-- Да. Сядь, не волнуйся. Мы не можем терять ни минуты. Среди сотен, наудачу взятых вчера Хранителями, -- попало 12 Мефи. И упустить два-три дня -- они погибнут.

Я молчал.

-- Чтобы наблюдать за ходом испытания -- к вам должны прислать электротехников, механиков, врачей, метеорологов. И ровно в 12 -- запомни, -- когда прозвонят к обеду и все пройдут в столовую, мы останемся в коридоре, запрем всех в столовой -- и "Интеграл" наш... Ты понимаешь: это нужно во что бы то ни стало. "Интеграл" в наших руках -- это будет оружие, которое поможет кончить все сразу, быстро, без боли. Их аэро... ха! Это будет просто ничтожная мошкара против коршуна. И потом, если уж это будет неизбежно -- можно будет направить вниз дула двигателей и одной только их работой...

Я вскочил:

-- Это немыслимо! Это нелепо! Неужели тебе не ясно: то, что вы затеваете, -- это революция?

-- Да, революция! Почему же это нелепо?

-- Нелепо -- потому что революции не может быть. Потому что наша -- это не ты, а я говорю, -- наша революция была последней. И больше никаких революций не может быть. Это известно всякому...

Насмешливый, острый треугольник бровей:

-- Милый мой: ты -- математик. Даже -- больше: ты философ -- от математики. Так вот: назови мне последнее число.

-- То есть? Я... я не понимаю: какое -- последнее?

-- Ну -- последнее, верхнее, самое большое.

-- Но, I, -- это же нелепо. Раз число чисел -- бесконечно, какое же ты хочешь последнее?

-- Но какой смысл -- какой же смысл во всем этом -- ради Благодетеля? Какой смысл, раз все уже счастливы?

-- Положим... Ну хорошо: пусть даже так. А что дальше?

-- Смешно! Совершенно ребяческий вопрос. Расскажи что-нибудь детям -- все до конца, а они все-таки непременно спросят: а дальше, а зачем?

-- Дети -- единственно смелые философы. И смелые философы -- непременно дети. Именно так, как дети, всегда и надо: а что дальше?

-- Ничего нет дальше! Точка. Во всей вселенной -- равномерно, повсюду -- разлито...

-- Ага: равномерно, повсюду! Вот тут она самая и есть -- энтропия, психологическая энтропия. Тебе, математику, -- разве не ясно, что только разности -- разности -- температур, только тепловые контрасты -- только в них жизнь. А если всюду, по всей вселенной, одинаково теплые -- или одинаково прохладные тела... Их надо столкнуть -- чтобы огонь, взрыв, геенна. И мы -- столкнем.

-- Но, I, -- пойми же, пойми: наши предки -- во время Двухсотлетней Войны -- именно это и сделали...

-- О, и они были правы -- тысячу раз правы. У них только одна ошибка: позже они уверовали, что они есть последнее число -- какого нет в природе, нет. Их ошибка -- ошибка Галилея: он был прав, что земля движется вокруг солнца, но он не знал, что вся солнечная система движется еще вокруг какого-то центра, он не знал, что настоящая, не относительная, орбита земли -- вовсе не наивный круг...

-- А вы?

-- А мы -- пока знаем, что нет последнего числа. Может быть, забудем. Нет: даже наверное -- забудем, когда состаримся -- как неминуемо старится все. И тогда мы -- тоже неизбежно вниз -- как осенью листья с дерева -- как послезавтра вы... Нет, нет, милый, -- не ты. Ты же -- с нами, ты -- с нами!

Разгоревшаяся, вихревая, сверкучая -- я никогда еще не видел ее такой -- она обняла меня собою, вся. Я исчез...

Последнее -- глядя прочно, твердо в глаза мне:

-- Так помни же: в двенадцать.

И я сказал:

-- Да, я помню.

Ушла. Я один -- среди буйного, разноголосого гама -- синих, красных, зеленых, бронзово-желтых, оранжевых...

Да, в 12... -- и вдруг нелепое ощущение чего-то постороннего, осевшего на лицо -- чего никак не смахнуть. Вдруг -- вчерашнее утро, Ю -- и то, что она кричала тогда в лицо I... Почему? Что за абсурд?

Я поторопился выйти наружу -- и скорее домой, домой...

Где-то сзади я слышал пронзительный писк птиц над Стеной. А впереди, в закатном солнце -- из малинового кристаллизованного огня -- шары куполов, огромные пылающие кубы-дома, застывшей молнией в небе -- шпиц аккумуляторной башни. И все это -- всю эту безукоризненную, геометрическую красоту -- я должен буду сам, своими руками... Неужели -- никакого выхода, никакого пути?

Мимо какого-то аудиториума (нумер его не помню). Внутри -- грудой сложены скамьи; посредине -- столы, покрытые простынями из белоснежного стекла; на белом -- пятно розовой солнечной крови. И во всем этом скрыто какое-то неведомое -- потому жуткое -- завтра. Это противоестественно: мыслящему -- зрячему существу жить среди незакономерностей, неизвестных, иксов. Вот если бы вам завязали глаза и заставили так ходить, ощупывать, спотыкаться, и вы знаете, что где-то тут вот совсем близко -- край, один только шаг -- и от вас останется только сплющенный, исковерканный кусок мяса. Разве это не то же самое?