Роман "Мы"
Запись 29-я

Запись 29-я

Странно: барометр идет вниз, а ветра все еще нет, тишина. Там, наверху, уже началось -- еще неслышная нам -- буря. Во весь дух несутся тучи. Их пока мало -- отдельные зубчатые обломки. И так: будто наверху уже низринут какой-то город, и летят вниз куски стен и башен, растут на глазах с ужасающей быстротой -- все ближе, -- но еще дни им лететь сквозь голубую бесконечность, пока не рухнут на дно, к нам, вниз.

Внизу -- тишина. В воздухе -- тонкие, непонятные, почти невидимые нити. Их каждую осень приносит оттуда, из-за Стены. Медленно плывут -- и вдруг вы чувствуете: что-то постороннее, невидимое у вас на лице, вы хотите смахнуть -- и нет: не можете, никак не отделаться...

Особенно много этих нитей -- если идти около Зеленой Стены, где я шел сегодня утром: I назначила мне увидеться с нею в Древнем Доме -- в той, нашей, "квартире".

Я уже миновал громаду Древнего Дома, когда сзади услышал чьи-то мелкие, торопливые шаги, частое дыхание. Оглянулся -- и увидал: меня догоняла О.

Вся она была как-то по-особенному, законченно, упруго кругла. Руки, и чаши грудей, и все ее тело, такое мне знакомое, круглилось и натягивало юнифу: вот сейчас прорвет тонкую материю -- и наружу, на солнце, на свет. Мне представляется: там, в зеленых дебрях, весною так же упрямо пробиваются сквозь землю ростки -- чтобы скорее выбросить ветки, листья, скорее цвести.

Несколько секунд она молчала, сине сияла мне в лицо.

-- Я видела вас -- тогда, в День Единогласия.

-- Я тоже вас видел... -- И сейчас же мне вспомнилось, как она стояла внизу, в узком проходе, прижавшись к стене и закрыв живот руками. Я невольно посмотрел на ее круглый под юнифой живот.

Она, очевидно, заметила -- вся стала кругло-розовая, и розовая улыбка.

-- Я так счастлива -- так счастлива... Я полна -- понимаете: вровень с краями. И вот -- хожу и ничего не слышу, что кругом, а все слушаю внутри, в себе...

Я молчал. На лице у меня -- что-то постороннее, оно мешало -- и я никак не мог от этого освободиться. И вдруг неожиданно, еще синее сияя, она схватила мою руку -- и у себя на руке я почувствовал ее губы... Это -- первый раз в моей жизни. Это была какая-то неведомая мне до сих пор древняя ласка, и от нее -- такой стыд и боль, что я (пожалуй, даже грубо) выдернул руку.

-- Слушайте -- вы с ума сошли! И не столько это -- вообще вы... Чему вы радуетесь? Неужели вы можете забыть о том, что вас ждет? Не сейчас -- так все равно через месяц, через два месяца...

Она -- потухла; все круги -- сразу прогнулись, покоробились. А у меня в сердце -- неприятная, даже болезненная компрессия, связанная с ощущением жалости (сердце -- не что иное, как идеальный насос; компрессия, сжатие -- засасывание насосом жидкости -- есть технический абсурд; отсюда ясно: насколько в сущности абсурдны, противоестественны, болезненны все "любви", "жалости" и все прочее, вызывающее такую компрессию).

Тишина. Мутно-зеленое стекло Стены -- слева. Темно-красная громада -- впереди. И эти два цвета, слагаясь, дали во мне в виде равнодействующей -- как мне кажется, блестящую идею.

-- Стойте! Я знаю, как спасти вас. Я избавлю вас от этого: увидать своего ребенка -- и затем умереть. Вы сможете выкормить его -- понимаете -- вы будете следить, как он у вас на руках будет расти, круглеть, наливаться, как плод...

Она вся так и затряслась, так и вцепилась в меня.

Я уже видел, как мы вдвоем с I ведем ее коридорами -- вот она уже там, среди цветов, трав, листьев... Но она отступила от меня назад, рожки розового ее полумесяца дрожали и изгибались вниз.

-- Это -- та самая, -- сказала она.

-- То есть... -- я почему-то смутился. -- Ну да: та самая.

-- И вы хотите, чтобы я пошла к ней -- чтобы я просила ее -- чтобы я... Не смейте больше никогда мне об этом!

-- И умру -- да, пусть! И вам никакого дела -- не все ли вам равно?

Тишина. Падают сверху, с ужасающей быстротой растут на глазах -- куски синих башен и стен, но им еще часы -- может быть, дни -- лететь сквозь бесконечность; медленно плывут невидимые нити, оседают на лицо -- и никак их не стряхнуть, никак не отделаться от них.