Роман "Мы"
Запись 19-я

Запись 19-я

Там, в странном коридоре с дрожащим пунктиром тусклых лампочек... или нет, нет -- не там: позже, когда мы уже были с нею в каком-то затерянном уголке на дворе Древнего Дома, -- она сказала: "послезавтра". Это "послезавтра" -- сегодня, и все -- на крыльях, день -- летит, и наш "Интеграл" уже крылатый: на нем кончили установку ракетного двигателя и сегодня пробовали его вхолостую. Какие великолепные, могучие залпы, и для меня каждый из них -- салют в честь той, единственной, в честь сегодня.

При первом ходе (= выстреле) под дулом двигателя оказался с десяток зазевавшихся нумеров из нашего эллинга -- от них ровно ничего не осталось, кроме каких-то крошек и сажи. С гордостью записываю здесь, что ритм нашей работы не споткнулся от этого ни на секунду, никто не вздрогнул: и мы, и наши станки -- продолжали свое прямолинейное и круговое движение все с той же точностью, как будто бы ничего не случилось. Десять нумеров -- это едва ли одна стомиллионная часть массы Единого Государства, при практических расчетах -- это бесконечно малая третьего порядка. Арифметически-безграмотную жалость знали только древние: нам она смешна.

И мне смешно, что вчера я мог задумываться -- и даже записывать на эти страницы -- о каком-то жалком сереньком пятнышке, о какой-то кляксе. Это -- все то же самое "размягчение поверхности", которая должна быть алмазно-тверда -- как наши стены (древняя поговорка: "как об стену горох").

Шестнадцать часов. На дополнительную прогулку я не пошел: как знать, быть может, ей вздумается именно сейчас, когда все звенит от солнца...

Я почти один в доме. Сквозь просолнеченные стены -- мне далеко видно вправо и влево и вниз -- повисшие в воздухе, пустые, зеркально повторяющие одна другую комнаты. И только по голубоватой, чуть прочерченной солнечной тушью лестнице медленно скользит вверх тощая, серая тень. Вот уже слышны шаги -- и я вижу сквозь дверь -- я чувствую: ко мне прилеплена пластырь-улыбка -- и затем мимо, по другой лестнице -- вниз...

Щелк нумератора. Я весь кинулся в узенький белый прорез -- и... и какой-то незнакомый мне мужской (с согласной буквой) нумер. Прогудел, хлопнул лифт. Передо мною -- небрежно, набекрень нахлобученный лоб, а глаза... очень странное впечатление: как будто он говорил оттуда, исподлобья, где глаза.

-- Вам от нее письмо... (исподлобья, из-под навеса). Просила, чтобы непременно -- все, как там сказано.

Исподлобья, из-под навеса -- кругом. Да никого, никого нет, ну, давай же! Еще раз оглянувшись, он сунул мне конверт, ушел. Я один.

Нет, не один: из конверта -- розовый талон, и -- чуть приметный -- ее запах. Это она, она придет, придет ко мне. Скорее -- письмо, чтобы прочитать это своими глазами, чтобы поверить в это до конца...

Что? Не может быть! Я читаю еще раз -- перепрыгиваю через строчки: "Талон... и непременно спустите шторы, как будто я и в самом деле у вас... Мне необходимо, чтобы думали, что я... мне очень, очень жаль..."

Письмо -- в клочья. В зеркале на секунду -- мои исковерканные, сломанные брови. Я беру талон, чтобы и его так же, как ее записку --

-- "Просила, чтоб непременно -- все, как там сказано".

Руки ослабели, разжались. Талон выпал из них на стол. Она сильнее меня, и я, кажется, сделаю так, как она хочет. А впрочем... впрочем, не знаю: увидим -- до вечера еще далеко... Талон лежит на столе.

В зеркале -- мои исковерканные, сломанные брови. Отчего и на сегодня у меня нет докторского свидетельства: пойти бы ходить, ходить без конца, кругом всей Зеленой Стены -- и потом свалиться в кровать -- на дно... А я должен -- в 13-й аудиториум, я должен накрепко завинтить всего себя, чтобы два часа -- два часа не шевелясь... когда надо кричать, топать.

Лекция. Очень странно, что из сверкающего аппарата -- не металлический, как обычно, а какой-то мягкий, мохнатый, моховой голос. Женский -- мне мелькает она такою, какою когда-то жила маленькая -- крючочек-старушка, вроде той-- у Древнего Дома.

Древний Дом... и все сразу -- фонтаном -- снизу, и мне нужно изо всех сил завинтить себя, чтобы не затопить криком весь аудиториум. Мягкие, мохнатые слова -- сквозь меня, и от всего остается только одно: что-то -- о детях, о детоводстве. Я -- как фотографическая пластинка: все отпечатываю в себе с какой-то чужой, посторонней, бессмысленной точностью: золотой серп -- световой отблеск на громкоговорителе; под ним -- ребенок, живая иллюстрация -- тянется к сердцу; засунут в рот подол микроскопической юнифы; крепко стиснутый кулачок, большой (вернее, очень маленький) палец зажат внутрь -- легкая, пухлая тень-складочка на запястье. Как фотографическая пластинка -- я отпечатываю: вот теперь голая нога -- перевесилась через край, розовый веер пальцев ступает на воздух -- вот сейчас, сейчас об пол --

И -- женский крик, на эстраду взмахнула прозрачными крыльями юнифа, подхватила ребенка -- губами -- в пухлую складочку на запястье, сдвинула на середину стола, спускается с эстрады. Во мне печатается: розовый -- рожками книзу -- полумесяц рта, налитые до краев синие блюдечки-глаза. Это -- О. И я, как при чтении какой-нибудь стройной формулы, -- вдруг ощущаю необходимость, закономерность этого ничтожного случая.

Она села чуть-чуть сзади меня и слева. Я оглянулся; она послушно отвела глаза от стола с ребенком, глазами -- в меня, во мне, и опять: она, я и стол на эстраде -- три точки, и через эти точки -- прочерчены линии, проекции каких-то неминуемых, еще невидимых событий.

Домой -- по зеленой, сумеречной, уже глазастой от огней улице. Я слышал: весь тикаю -- как часы. И стрелки во мне -- сейчас перешагнут через какую-то цифру, я сделаю что-то такое, что уже нельзя будет назад. Ей нужно, чтобы кто-то там думал: она -- у меня. А мне нужна она, и что мне за дело до ее "нужно". Я не хочу быть чужими шторами -- не хочу, и все.

Сзади -- знакомая, плюхающая, как по лужам, походка. Я уже не оглядываюсь, знаю: S. Пойдет за мною до самых дверей -- и потом, наверное, будет стоять внизу, на тротуаре, и буравчиками ввинчиваться туда, наверх, в мою комнату -- пока там не упадут, скрывая чье-то преступление, шторы...

Он, Ангел-Хранитель, поставил точку. Я решил: нет. Я решил.

ни одной пружины, беспружинными были руки, ноги, беспружинный, висячий голос.

-- Я -- о своем письме. Вы получили его? Да? Мне нужно знать ответ, мне нужно -- сегодня же.

Я пожал плечами. Я с наслаждением -- как будто она была во всем виновата -- смотрел на ее синие, полные до краев глаза -- медлил с ответом. И, с наслаждением, втыкая в нее по одному слову, сказал:

-- Ответ? Что ж... Вы правы. Безусловно. Во всем.

-- Так значит... (Улыбкою прикрыта мельчайшая дрожь, но я вижу.) Ну, очень хорошо! Я сейчас -- я сейчас уйду.

И висела над столом. Опущенные глаза, ноги, руки. На столе еще лежит скомканный розовый талон той. Я быстро развернул эту свою рукопись -- "МЫ" -- ее страницами прикрыл талон (быть может, больше от самого себя, чем от О).

-- Вот -- все пишу. Уже сто семьдесят страниц... Выходит такое что-то неожиданное...

Голос -- тень голоса:

-- А помните... я вам тогда на седьмой странице... Я вам тогда капнула -- и вы...

Синие блюдечки -- через край, неслышные, торопливые капли -- по щекам, вниз, торопливые через край -- слова:

-- Я не могу, я сейчас уйду... я никогда больше, и пусть. Но только я хочу -- я должна от вас ребенка -- оставьте мне ребенка, и я уйду, я уйду!

Я видел: она вся дрожала под юнифой, и чувствовал: я тоже сейчас -- Я заложил назад руки, улыбнулся:

-- Что? Захотелось Машины Благодетеля?

И на меня -- все так же, ручьями через плотины -- слова:

-- Пусть! Но ведь я же почувствую -- я почувствую его в себе. И хоть несколько дней... Увидеть -- только раз увидеть у него складочку вот тут -- как там -- как на столе. Один день!

Три точки: она, я -- и там на столе кулачок с пухлой складочкой...

Однажды в детстве, помню, нас повели на аккумуляторную башню. На самом верхнем пролете я перегнулся через стеклянный парапет, внизу -- точки-люди, и сладко тикнуло сердце: "А что, если?" Тогда я только еще крепче ухватился за поручни; теперь -- я прыгнул вниз.

-- Так вы хотите? Совершенно сознавая, что...

Закрытые -- как будто прямо в лицо солнцу -- глаза. Мокрая, сияющая улыбка.

-- Да, да! Хочу!

Она сидела на краю постели, руки крепко зажаты в коленях.

-- Это... это ее талон?

-- Не все ли равно. Ну -- ее, да.

Что-то хрустнуло. Скорее всего -- О просто шевельнулась. Сидела, руки в коленях, молчала.

Это -- последнее. Затем -- повернут выключатель, мысли гаснут, тьма, искры -- и я через парапет вниз...