Роман "Мы"
Запись 14-я

Запись 14-я

Все еще о вчерашнем. Личный час перед сном у меня был занят, и я не мог записать вчера. Но во мне все это -- как вырезано, и потому-то особенно -- должно быть, навсегда -- этот нестерпимо-холодный пол...

Вечером должна была ко мне прийти О -- это был ее день. Я спустился к дежурному взять право на шторы.

-- Что с вами, -- спросил дежурный. -- Вы какой-то сегодня...

-- Я... я болен...

В сущности, это была правда: я, конечно, болен. Все это болезнь. И тотчас же вспомнилось: да, ведь удостоверение... Пощупал в кармане: вот -- шуршит. Значит -- все было, все было действительно...

Я протянул бумажку дежурному. Чувствовал, как загорелись щеки; не глядя видел: дежурный удивленно смотрит на меня.

И вот -- 21. 30. В комнате слева -- спущены шторы. В комнате справа -- я вижу соседа: над книгой -- его шишковатая, вся в кочках, лысина и лоб -- огромная, желтая парабола. Я мучительно хожу, хожу: как мне -- после всего -- с нею, с О? И справа -- ясно чувствую на себе глаза, отчетливо вижу морщины на лбу -- ряд желтых, неразборчивых строк; и мне почему-то кажется -- эти строки обо мне.

Без четверти 22 в комнате у меня -- радостный розовый вихрь, крепкое кольцо розовых рук вокруг моей шеи. И вот чувствую: все слабее кольцо, все слабее -- разомкнулось -- руки опустились...

-- Вы не тот, вы не прежний, вы не мой!

-- Что за дикая терминология: "мой". Я никогда не был... -- и запнулся: мне пришло в голову -- раньше не был, верно, но теперь... Ведь я теперь живу не в нашем разумном мире, а в древнем, бредовом, в мире корней из минус единицы.

Шторы падают. Там, за стеной направо, сосед роняет книгу со стола на пол, и в последнюю, мгновенную узкую щель между шторой и полом -- я вижу: желтая рука схватила книгу, и во мне: изо всех сил ухватиться бы за эту руку...

-- Я думала -- я хотела встретить вас сегодня на прогулке. Мне о многом -- мне надо вам так много...

Милая, бедная О! Розовый рот -- розовый полумесяц рожками книзу. Но не могу же я рассказать ей все, что было, -- хотя б потому, что это сделает ее соучастницей моих преступлений: ведь я знаю, у ней не хватит силы пойти в Бюро Хранителей, и следовательно --

О лежала. Я медленно целовал ее. Я целовал эту наивную пухлую складочку на запястье, синие глаза были закрыты, розовый полумесяц медленно расцветал, распускался -- и я целовал ее всю.

Вдруг ясно чувствую: до чего все опустошено, отдано. Не могу, нельзя. Надо -- и нельзя. Губы у меня сразу остыли...

Розовый полумесяц задрожал, померк, скорчился. О накинула на себя покрывало, закуталась -- лицом в подушку...

Я сидел на полу возле кровати -- какой отчаянно-холодный пол -- сидел молча. Мучительный холод снизу -- все выше, все выше. Вероятно, такой же молчаливый холод там, в синих, немых междупланетных пространствах.

-- Поймите же: я не хотел... -- пробормотал я. -- Я всеми силами...

Это правда: я, настоящий я не хотел. И все же: какими словами сказать ей. Как объяснить ей, что железо не хотело, но закон -- неизбежен, точен --

О подняла лицо из подушек и, не открывая глаз, сказала:

-- Уйдите, -- но от слез вышло у нее "ундите" -- и вот почему-то врезалась и эта нелепая мелочь.

О молча скользнула мимо меня, к лифту -- стукнула дверь.

-- Одну минутку, -- крикнул я: стало страшно.

Но лифт уже гудел вниз, вниз, вниз...

Она отняла у меня R.