Роман "Мы"
Запись 10-я

Запись 10-я

Вчерашний день был для меня той самой бумагой, через которую химики фильтруют свои растворы: все взвешенные частицы, все лишнее остается на этой бумаге. И утром я спустился вниз начисто отдистиллированный, прозрачный.

Внизу, в вестибюле, за столиком, контролерша, поглядывая на часы, записывала нумера входящих. Ее имя -- Ю... впрочем, лучше не назову ее цифр, потому что боюсь, как бы не написать о ней чего-нибудь плохого. Хотя, в сущности, это -- очень почтенная пожилая женщина. Единственное, что мне в ней не нравится, -- это то, что щеки у ней несколько обвисли -- как рыбьи жабры (казалось бы: что тут такого?).

Она скрипнула пером, я увидел себя на странице: "Д-503" -- и -- рядом клякса.

Только что я хотел обратить на это ее внимание, как вдруг она подняла голову -- и капнула в меня чернильной этакой улыбочкой:

-- А вот письмо. Да. Получите, дорогой, -- да, да, получите.

Я знал: прочтенное ею письмо -- должно еще пройти через Бюро Хранителей (думаю, излишне объяснять этот естественный порядок) и не позже 12 будет у меня. Но я был смущен этой самой улыбочкой, чернильная капля замутила мой прозрачный раствор. Настолько, что позже на постройке "Интеграла" я никак не мог сосредоточиться -- и даже однажды ошибся в вычислениях, чего со мной никогда не бывало.

В 12 часов -- опять розовато-коричневые рыбьи жабры, улыбочка -- и наконец письмо у меня в руках. Не знаю почему, я не прочел его здесь же, а сунул в карман -- и скорее к себе в комнату. Развернул, пробежал глазами и -- сел... Это было официальное извещение, что на меня записался нумер I-330 и что сегодня в 21 я должен явиться к ней -- внизу адрес...

Нет: после всего, что было, после того как я настолько недвусмысленно показал свое отношение к ней. Вдобавок ведь она даже не знала: был ли я в Бюро Хранителей, -- ведь ей неоткуда было узнать, что я был болен, -- ну, вообще не мог... И несмотря на все --

В голове у меня крутилось, гудело динамо. Будда -- желтое -- ландыши -- розовый полумесяц... Да, и вот это -- и вот это еще: сегодня хотела ко мне зайти О. Показать ей это извещение -- относительно I-330? Я не знаю: она не поверит (да и как, в самом деле, поверить?), что я здесь ни при чем, что я совершенно... И знаю: будет трудный, нелепый, абсолютно нелогичный разговор... Нет, только не это. Пусть все решится механически: просто пошлю ей копию с извещения.

Я торопливо засовывал извещение в карман -- и увидел эту свою ужасную, обезьянью руку. Вспомнилось, как она, I, тогда на прогулке взяла мою руку, смотрела на нее. Неужели она действительно...

И вот без четверти 21. Белая ночь. Все зеленовато-стеклянное. Но это какое-то другое, хрупкое стекло -- не наше, не настоящее, это -- тонкая стеклянная скорлупа, а под скорлупой крутится, несется, гудит... И я не удивлюсь, если сейчас круглыми медленными дымами подымутся вверх купола аудиториумов, и пожилая луна улыбнется чернильно -- как та, за столиком нынче утром, и во всех домах сразу опустятся все шторы, и за шторами --

Странное ощущение: я чувствовал ребра -- это какие-то железные прутья и мешают -- положительно мешают сердцу, тесно, не хватает места. Я стоял у стеклянной двери с золотыми цифрами: I-330. I, спиною ко мне, над столом, что-то писала. Я вошел...

-- Вот... -- протянул я ей розовый билет. -- Я получил сегодня извещение и явился.

-- Как вы аккуратны! Минутку -- можно? Присядьте, я только кончу.

Опять опустила глаза в письмо -- и что там у ней внутри за опущенными шторами? Что она скажет -- что сделает через секунду? Как это узнать, вычислить, когда вся она -- оттуда, из дикой, древней страны снов.

Я молча смотрел на нее. Ребра -- железные прутья, тесно... Когда она говорит -- лицо у ней как быстрое, сверкающее колесо: не разглядеть отдельных спиц. Но сейчас колесо -- неподвижно. И я увидел странное сочетание: высоко вздернутые у висков темные брови -- насмешливый острый треугольник, обращенный вершиною вверх -- две глубокие морщинки, от носа к углам рта. И эти два треугольника как-то противоречили один другому, клали на все лицо этот неприятный, раздражающий X -- как крест: перечеркнутое крестом лицо.

Колесо завертелось, спицы слились...

-- А ведь вы не были в Бюро Хранителей?

-- Я был... Я не мог: я был болен.

-- Да. Ну, я так и думала: что-нибудь вам должно было помешать -- все равно что (острые зубы, улыбка). Но зато теперь вы -- в моих руках. Вы помните: "Всякий нумер, в течение 48 часов не заявивший Бюро, считается..."

Сердце стукнуло так, что прутья согнулись. Как мальчишка, -- глупо, как мальчишка, попался, глупо молчал. И чувствовал: запутался -- ни рукой, ни ногой...

I была где-то там, у меня за спиной, возле шкафа. Юнифа шуршала, падала -- я слушал -- весь слушал. И вспомнилось... нет: сверкнуло в одну сотую секунды...

Мне пришлось недавно исчислить кривизну уличной мембраны нового типа (теперь эти мембраны, изящно задекорированные, на всех проспектах записывают для Бюро Хранителей уличные разговоры). И помню: вогнутая, розовая трепещущая перепонка -- странное существо, состоящее только из одного органа -- уха. Я был сейчас такой мембраной.

Вот теперь щелкнула кнопка у ворота -- на груди -- еще ниже. Стеклянный шелк шуршит по плечам, коленям -- по полу. Я слышу -- и это еще яснее, чем видеть, -- из голубовато-серой шелковой груды вышагнула одна нога и другая...

Туго натянутая мембрана дрожит и записывает тишину. Нет: резкие, с бесконечными паузами -- удары молота о прутья. И я слышу -- я вижу: она, сзади, думает секунду.

Вот -- двери шкафа, вот -- стукнула какая-то крышка -- и снова шелк, шелк...

-- Ну, пожалуйста.

Я обернулся. Она была в легком, шафранно-желтом, древнего образца платье. Это было в тысячу раз злее, чем если бы она была без всего. Две острые точки -- сквозь тонкую ткань, тлеющие розовым -- два угля сквозь пепел. Два нежно-круглых колена...

Она сидела в низеньком кресле. На четырехугольном столике перед ней -- флакон с чем-то ядовито-зеленым, два крошечных стаканчика на ножках. В углу рта у нее дымилось -- в тончайшей бумажной трубочке это древнее курение (как называется -- сейчас забыл).

Мембрана все еще дрожала. Молот бил там -- внутри у меня -- в накаленные докрасна прутья. Я отчетливо слышал каждый удар и... и вдруг она это тоже слышит?

Но она спокойно дымила, спокойно поглядывала на меня и небрежно стряхнула пепел -- на мой розовый билетик.

Как можно хладнокровнее -- я спросил:

-- Послушайте, в таком случае -- зачем же вы записались на меня? И зачем заставили меня прийти сюда?

Будто и не слышит. Налила из флакона в стаканчик, отхлебнула.

-- Прелестный ликер. Хотите?

Тут только я понял: алкоголь. Молнией мелькнуло вчерашнее: каменная рука Благодетеля, нестерпимое лезвие луча, но там: на Кубе -- это вот, с закинутой головой, распростертое тело. Я вздрогнул.

-- Слушайте, -- сказал я, -- ведь вы же знаете: всех отравляющих себя никотином и особенно алкоголем -- Единое Государство беспощадно...

Темные брови -- высоко к вискам, острый насмешливый треугольник:

-- Быстро уничтожить немногих -- разумней, чем дать возможность многим губить себя -- и вырождение -- и так далее. Это до непристойности верно.

-- Да... до непристойности.

-- Да компанийку вот этаких вот лысых, голых истин -- выпустить на улицу... Нет, вы представьте себе... ну, хоть этого неизменнейшего моего обожателя -- ну, да вы его знаете, -- представьте, что он сбросил с себя всю эту ложь одежд -- и в истинном виде среди публики... Ох!

Она смеялась. Но мне ясно был виден ее нижний скорбный треугольник: две глубоких складки от углов рта к носу. И почему-то от этих складок мне стало ясно: тот, двоякоизогнутый, сутулый и крылоухий -- обнимал ее -- такую... Он...

Впрочем, сейчас я стараюсь передать тогдашние свои -- ненормальные -- ощущения. Теперь, когда я это пишу, я сознаю прекрасно: все это так и должно быть, и он, как всякий честный нумер, имеет право на радости -- и было бы несправедливо... Ну, да это ясно.

I смеялась очень странно и долго. Потом пристально посмотрела на меня -- внутрь:

-- А главное -- я с вами совершенно спокойна. Вы такой милый -- о, я уверена в этом, -- вы и не подумаете пойти в Бюро и сообщить, что вот я -- пью ликер, я -- курю. Вы будете больны -- или вы будете заняты -- или уж не знаю что. Больше: я уверена -- вы сейчас будете пить со мной этот очаровательный яд...

"сейчас"? Я ненавидел ее все время.

Опрокинула в рот весь стаканчик зеленого яду, встала и, просвечивая сквозь шафранное розовым, -- сделала несколько шагов -- остановилась сзади моего кресла...

Вдруг -- рука вокруг моей шеи -- губами в губы... нет, куда-то еще глубже, еще страшнее... Клянусь, это было совершенно неожиданно для меня, и, может быть, только потому... Ведь не мог же я -- сейчас я это понимаю совершенно отчетливо -- не мог же я сам хотеть того, что потом случилось.

Нестерпимо-сладкие губы (я полагаю -- это был вкус "ликера") -- и в меня влит глоток жгучего яда -- и еще -- и еще... Я отстегнулся от земли и самостоятельной планетой, неистово вращаясь, понесся вниз, вниз -- по какой-то невычисленной орбите...

Дальнейшее я могу описать только приблизительно, только путем более или менее близких аналогий.

Раньше мне это как-то никогда не приходило в голову -- но ведь это именно так: мы, на земле, все время ходим над клокочущим, багровым морем огня, скрытого там -- в чреве земли. Но никогда не думаем об этом. И вот вдруг бы тонкая скорлупа у нас под ногами стала стеклянной, вдруг бы мы увидели...

Я стал стеклянным. Я увидел -- в себе, внутри.

Было два меня. Один я -- прежний, Д-503, нумер Д-503, а другой... Раньше он только чуть высовывал свои лохматые лапы из скорлупы, а теперь вылезал весь, скорлупа трещала, вот сейчас разлетится в куски и... и что тогда?

Изо всех сил ухватившись за соломинку -- за ручки кресла -- я спросил, чтобы услышать себя -- того, прежнего:

-- Где... где вы достали этот... этот яд?

-- О, это! Просто один медик, один из моих...

-- "Из моих"? "Из моих" -- кого?

И этот другой -- вдруг выпрыгнул и заорал:

-- Я не позволю! Я хочу, чтоб никто, кроме меня. Я убью всякого, кто... Потому что вас -- я вас --

Я увидел: лохматыми лапами он грубо схватил ее, разодрал у ней тонкий шелк, впился зубами -- я точно помню: именно зубами.

Помню: я был на полу, обнимал ее ноги, целовал колени. И молил: "Сейчас -- сейчас же -- сию же минуту..."

Острые зубы -- острый, насмешливый треугольник бровей. Она наклонилась, молча отстегнула мою бляху.

"Да! Да, милая -- милая", -- я стал торопливо сбрасывать с себя юнифу. Но I -- так же молчаливо -- поднесла к самым моим глазам часы на моей бляхе. Было без пяти минут 22. 30.

Я похолодел. Я знал, что это значит -- показаться на улице позже 22. 30. Все мое сумасшествие -- сразу как сдунуло. Я -- был я. Мне было ясно одно: я ненавижу ее, ненавижу, ненавижу!

Все было на своем месте -- такое простое, обычное, закономерное: стеклянные, сияющие огнями дома, стеклянное бледное небо, зеленоватая неподвижная ночь. Но под этим тихим прохладным стеклом -- неслось неслышно буйное, багровое, лохматое. И я, задыхаясь, мчался -- чтобы не опоздать.

Вдруг почувствовал: наспех приколотая бляха -- отстегивается -- отстегнулась, звякнула о стеклянный тротуар. Нагнулся поднять -- и в секундной тишине: чей-то топот сзади. Обернулся: из-за угла поворачивало что-то маленькое, изогнутое. Так, по крайней мере, мне тогда показалось.

Я понесся во весь дух -- только в ушах свистело. У входа остановился: на часах было без одной минуты 22. 30. Прислушался: сзади никого. Все это -- явно была нелепая фантазия, действие яда.

Ночь была мучительна. Кровать подо мною подымалась, опускалась и вновь подымалась -- плыла по синусоиде. Я внушал себе: "Ночью -- нумера обязаны спать; это обязанность -- такая же, как работа днем. Это необходимо, чтобы работать днем. Не спать ночью -- преступно..." И все же не мог, не мог.