5. ВЕЛИКИЙ ЯЗЫК
Дворянин Иван Павлыч -- стал у князя доверенным человеком: от Ивана Павлыча и пошел тот слух, что на Пасхе объявит князь свою тайну и всех пригласит.
-- Да к чему пригласит-то?
-- А вот, погодите маленько, все объяснится,-- с ехидной приятностью отвечал Иван Павлыч.
Еле дождались Пасхи. День выпал на славу. С утра сусальным золотом солнце покрыло Алатырь -- стал город -- как престольный образ. Красный трезвон бренчал серебром весь день. Веселая зелень трав расстелила сукно торжественной встречи. И напротив самых присутственных мест -- топтала сукно свинья.
Князь с визитами ездил задумчив: хорошо бы и правда -- в такой день святое дело начать... Но все разговелись усердно, везде на столах травнички, декокты, наливки, настойки; где уж там серьезный разговор завести?
Последняя у князя надежда была -- на отца Петра: отец Петр способен -- от мира сего вознестись к возвышенному. Несомненно, способен: человека по глазам -- сейчас видно.
Так рассуждал князь, подкатывая на линейке к отцу протопопу. Откуда ни возьмись -- свинья. Хрюкнула зло на лошадь, лошадь -- шарахнулась, ляскнул зубами князь, еле усидел. Вошел к протопопу расстроенный.
-- Отец по приходу ходит,-- вышла к князю Варвара. Повертела лампу в руках, но не зажгла почему-то.
Только тут князь приметил: а пожалуй, ведь поздно. За окном взошел месяц, ущербленный, тусменный, узкий. И таким увиделось небо жутко-пустым, таким замокшим навек, что схватило горло, хоть вой...
Молчать было жутко. Насильно улыбнул себя князь:
-- Я, знаете, к вам на живейном ехал. А на лошадь -- свинья кэ-эк хрюкнет... Свиньи у вас борзые какие!
Варвара молчала, глядела в окно на месяц.
-- И все у вас какие-то заборы, пустоши, пустоши, собаки воют...
Варвара прикрыла лицо руками и странно сползла со стула на пол. Князь испуганно встал.
-- Не уходите... Нет! Нет! -- закричала, забилась Варвара.
Такие у ней были глаза, такая жалость заныла в князе, что не было сил уйти. Сел снова на стул.
-- Вот, скоро надеюсь... Начнем общеполезную работу... -- забормотал князь, отвернулся: стеснялся глядеть на Варвару, такие у ней глаза...
Показалось, что-то трется у ног -- протопопов пес -- как же он с двора... Глянул, а у ног на полу -- Собачея-Варвара. Ласково скалила собачьи зубы, глазами молила: "Ну, если не хочешь, ты хоть ударь -- хоть ударь", терлась о ноги...
Охнул князь, отпихнулся, выскочил без шапки на площадь. Припустился бежать. Да нет, тут что-то не так... Оглянулся: в Протопоповых окнах темно. Но в одном темном -- или это кажется только? -- в темном мечется белое как мел лицо...
Красная Горка -- свадебный день, а в Алатыре не слыхать ни свадебных бубенцов, ни веселопечальных пропойных песен.
-- Нет женихов, и все тут... -- жалобился князю исправник, сдавая заказное письмо.
-- А вы бы их... тово... поощрили властью, от Бога данной.
-- Я бы рад, да не знаю, как. А то бы... вас первого поощрил,-- вдруг, насмелевши, брякнул исправник.
Мимоходный этот разговор, конечно, стал известен всему городу; вновь воспрянули надежды на князя. И когда в пятницу на Фоминой получены были письма от князя с приглашением собраться на почте к восьми по самонужнейшему делу, так все валом и повалили: весь именитый Алатырь собрался.
-- Господа! По Евангелию... -- у князя дрогнул голос,-- несть ни эллин, ни иудей, ни кто там. Все -- одно стадо. А что же мы, господа?
Князь строго поглядел на всех. Кто-то сокрушенно вздохнул.
-- В стаде -- разве по-разному блеют? А мы -- кто по-каковскому, всяк по-своему. Отсюда и война, и всякая такая дрянь, а ежели бы как стадо... На одном на великом языке эсперанте весь мир -- то настала бы жизнь прекрасная и всеобщая любовь... До последнего окончания мира...
-- Господа, а мы-то... Мы давно подумывали, богадельню или бы что. И вдруг -- прямо то есть в самую точку... -- Растроганный исправник полез целоваться к князю.
А за ним и все зашумели, затеснились к князю, умильно зарились на него, как коты на сметану, с любострастней лобызали небритую Князеву щеку.
Оказался у князя полнехонек лист подписей. Больше всего тут было девьих имен. Но отрадно, что обнаружилась жажда знаний и во многих почтенных, немолодых уже людях: записался исправник, Родивон Родивоныч, Левин -- аптекарь, отец Петр -- протопоп, дворянин Иван Павлыч. Князь был донельзя доволен.
Никогда еще в Алатыре не было такого страдного лета. Бывало, румяным летним вечером всяк прохлаждался по угожеству своему. Кто подородней -- в чем мать родила попивал квас в садике под яблонькой; кто поприлежней -- сидел над синим омутом, выуживая склизких линей; кто посмирней пред супругой -- исправника взять -- на крылечке исправник чистил вишню-владимирку для варенья.
А уж нынче каюк житью прохладному. Как отзвонит в соборе восемь часов, тут какая погода ни будь, соловьи от натуги хоть тресни, а надо идти к князю на учебу. И только в Алатыре трое дурных -- в охотку бегут учиться: Костя Едыткин, Глафира исправникова да Варвара-протопоповна.
Костя являлся на уроки неизменно первым. Ревниво стерег он свое сладкое место -- рядом с Глафирой. Приносил Глафирины тетрадки, клал их от себя по правую руку, садился и долго ожидал в тихой теми.
"Глафира -- супруга моей жизни, это уж нерушимо. А после ней первый человек -- господин почместер, в связи его международного языка. Ежели стихи пропечатать на международном языке, так это уж будут знать во всем мире..." Хорошо -- в теми помечтать!
К девяти полыхают все лампы, к девяти -- многолюдна почта, больше всего барышень. Шушуканье, шелест шелковых лент, миганье тайных зеркальцев, зависть змеиная к этим бесовкам -- к Глафире да к Варваре: всегда назубок все знают, так и чеканят.
-- Полюбили, некстати больно, науку...
-- Жизнь-то на старости лет какие преподносит нюансы... из трех пальцев... Сиди вот с тетрадкой. А главное при моем почти что придворном звании... Не-ет, я брошу!
А бросить -- с князем рассор навек, прощай все надежды. Нет уж, видно, единородных своих ради придется терпеть.
И крепились, терпели отцы. Кряхтя, косоурясь на князя, ладили все примоститься поближе к Глафире либо к Варваре.
-- Leono esta forta. La denta esta acra был первосвященником. Вот еще немножко, лет десяток-другой, и наступит всеобщая любовь.
Проходя мимо Ивана Павлыча, князь приметил: "Какой у него хороший, внимательный взгляд..." Внимательным взглядом проводил Иван Павлыч князя, тотчас привстал и запустил глазенапы в тетрадку к Глафире -- Глафира впереди сидит.
-- Esta -- эс на конце, acra -- эс на конце -- шептал Иван Павлыч исправнику.
Но князь уж повернулся -- и вмиг все гладко и тихо, исправник -- над своей тетрадкой; как урытый -- сидит Иван Павлыч, с приятностью на лице...