8. СВЯТОЧНЫЕ ПРОИСШЕСТВИЯ
Господи, да ведь нет ничего проще, как из обыкновенной холстины -- приготовить наилучшее непромокаемое сукно. Удивительно даже, как раньше Ивану Макарычу это в голову не пришло: давно бы двести тысяч в банке лежало.
Заперся в кабинете Иван Макарыч и сел записывать, пока не забыл:
"Для сего надо в первую очередь изрубить возможно мелко потребное количество высшего английского сукна. Засим холстину намазать клейким составом, который содержит: во-первых, двенадцать долей именуемого в просторечии сапожного вару..."
Построил Иван Макарыч непромокаемое сукно -- и решил оказать всенародно свое великое изобретение. На святках, на третий день, поназвал исправник гостей, позажег в кабинете лампы со всего дому. Кошкарев, околоток, в белых перчатках, высоко напоказ -- поднял мешок из исправникова сукна, полный водою. До того удивительно: держалась вода как в хорошем ведре.
... А на пятой, на последней, минуте -- сукно-то возми да и промокни, при всем честном народе. Ах ты, сделай одолжение! Глядит на ручьи исправник -- будто ручьев никогда не видал, только ватные брюки свои подтягивает.
Гости смолчали, никто -- ни смешинки.
-- Вода... неподходящая, должно быть. Разная она бывает -- вода-то,-- с приятностью сказал Иван Павлыч.
Тут уж протопоп отец Петр -- не стерпел засмеялся. А ему ведь только начать смеяться, а там и не уймешь: смешливый. Трясется, стоит -- весь обсыпан смехом, как хмелем, мохнатенький, маленький -- звонит и звонит.
Исправник -- инда пополовел. Дверью хлопнул -- только его гости и видели.
Вышло это на третий день, а на четвертый продолжались святочные происшествия. На четвертый день -- протопоп кончил ходить по приходу. Изусталый вернулся домой. Пообедал изрядно, баклановки рюмочку выпил, разоблачился -- и лег отдохнуть.
И часу этак в шестом -- произошло: явился он телешом, и был он теперь в женском образе. Вся та поганая баба была, как киноварь, красная и так мерзостно вихлялась, что терпеть было нельзя ни минуты. Отец Петр -- подавай Бог ноги: выскочил вон без оглядки, весь в белом, бежал-бежал...
Человека, одетого противозаконно, полицейский поймал возле алатыря-камня. Поймал и тотчас предоставил к начальству.
И как исправник был еще во гневе, то он и потребовал:
-- Паспорт имеешь? Ты из каких это будешь вообще?
-- Иван Макарыч, Бог с вами, да ведь это же я, это я...
-- Я вижу, что я. Якать-то всякий умеет. Ты мне подай вид на жительство!
Кто же с собой вид берет, убегая наваждения дьявольского? Нет уж, видно, придется протопопу ночь ночевать в кутузке.
А в протопоповском доме Варвара накрывала к вечернему чаю. Поставила загнутый на четыре угла пирог -- с четырьмя разными начинками; поставила баклановку -- в глиняной сулее; поставила кусок мороженых сливок -- и пошла протопопа будить. А протопопа -- и след простыл: брюки тут, подрясник -- тут, а самого -- поминай как звали. Побежала Варвара гончей по отцовским следам... Ворвалась к исправничихе, всполыхнула ее своей жалобой, исправничиха покатилась и грозно насела на исправника:
-- Да ты что же это такое? С последнего спятил? В кутузку -- отца своего духовного, а? Сейчас чтобы лошадь велел запречь и домой отца протопопа доставить... а то -- знаешь?
В гостиной, в углу, Варвара ждала резолюции. А к Варваре спиной -- у окна закаменела Глафира, будто и не видит Варвары. Но вошедшей исправничихе был явственно слышен зловещий гусиный шип.
-- Ты что у меня там с князем ворожишь? Какие такие записки?
-- Ваша Глафира пишет -- это все говорят -- а я виновата?
-- А ну-ка мне прямо в глаза, ну-ка, ну?
Но глаза показать Варвара не хотела: неведомо как проюркнула мимо слоновых растопыренных рук, вильнула хвостом -- и была такова...
Про записки на великом всемирном языке, которые князь от нее получал, в самом деле по городу шел слушок, хотя это дело князь держал в строгом секрете, только одному Ивану Павлычу и доверил. А знали -- всё, даже и это, что она назначала свидания князю, а князь не ходил.
Не ходил князь. Жалко было князю рушить взлелеянный нежно обман. И знал, что неловко не ходить, знал, что ждала. Но не мог, не мог князь, жалко было пойти.
Под Крещенье -- опять получилась записка. Нарочно, чтобы сладко помучиться, князь не распечатывал записку до вечерней звезды. Распечатал -- и...
"Я тебя, проклятого, целый час ждала,-- на морозе-то, думаешь, сладко? Тоже называется -- князь? Ну, если завтра не придешь на то же самое место, вот ей-Богу, уйду -- и больше ни писать, ничего. Наплевать, не больно нужен-то, хоть будь ты раскнязь".
И это было уже не на великом всемирном языке, а на грубом, земном. Это уж -- не она, она -- умерла. Теперь -- все равно. Ну что ж, можно и пойти, все равно.
Назначено было: в девять часов утра, на катке. Не спалось, князь вышел задолго. Солнце горело обманным льдяным огнем. Колокола пели холодными голосами.
Приглядевшись получше, почтмейстер приметил: на снегу -- как запах -- легчайшая алость, смертный румянец зари. Вздохнулось...
В углу на катке -- конурка, вроде собачьей: грелка, а также обитель татарина -- держателя катка. На лавке возле конурки -- в валеных калошах сидела она. Черно-синие космы, собачьи глаза.
-- Варвара Петро... -- остолбенел князь. "Бежать, бежать..."
Но глаза -- такие были глаза у Варвары, так молила: "Ну, хоть ударь, господин мой, хоть ударь..." Не мог князь уйти, разрушенный весь дотла -- остался...
В соборе к водосвятию звонили -- медленно, мерно. Все готовили -- кто кувшинчик, кто чайник -- ринуться благочестиво к чану с святой водой. А Костя, бросив свою посуду, во весь дух бежал из собора: только сейчас ему Иван Павлыч сказал всерьез, что на катке -- решительное свидание у князя с Глафирой. Не хватало дыханья -- хлебал Костя воздух ртом, как рыба. Сейчас -- всё -- конец...
И вдруг вместо смерти -- жизнь: на катке -- Варвара. Князь и -- Варвара. Варвара, вот кто! А Глафира...
-- Прости, прости, богочтимая,-- с катка мчался Костя к Глафире...
Оголтело влетел в светелку -- и бух на колени:
-- Прости, прости, богочтимая!
-- Ну, чего разнюнился-то?
--... А на катке-то Варвара с князем, вот кто: Варвара... Прости, богочтимая... -- блаженно, с закрытыми глазами, Костя стоял на коленях.
Сверкнуло зеркало вдребезги об пол.
-- А-а, на катке-е? Да пусти ты с дороги! Ну? Пусти... -- Глафира отпихнула Костю и помчалась туда.
Молния ночью жигнет -- и все видно ясно: листок на дороге, седой волос в виске, вихор соломы под застрехой. Так вот и Костя сейчас: все до капли увидел...
Потифорна пришла домой с базару, веселая. Базарным дробным говором застрекотала:
-- Костюнька-а, происшествие-то нынче какое, слыхал? На катке-то?
Костя лежал на укладке -- поднял голову...
--... Поцапались за князя, ну и бесстыжие, а? Клубком завились, по катку покатились, ну, срамота-а! Варька, Собачёя-то, в кровь искусала исправникову. Вот он -- князь мира-то сего, дьявол-то!
Костю вдруг осенило: князь мира сего, вот оно что ведь. И язык его этот самый... Всех погубил, всех опутал -- князь мира.
Утром Костя встал чем свет, прошел на цыпочках мимо мамани, подмигнул ей прехитро -- и марш на почту.
На почте еще ни души. Один сторож Ипат -- подметал полы. Тот самый Ипат, какого собака-то бешеная укусила. Вылечиться -- хоть вылечился Ипат, но по сю пору считался опасен, и рисковала держать его только казна.
Нанес Костя снегу. Ипат заругался. Но Косте было не до Ипата... Сел за свой столик, взял телеграфный бланк -- и на нем написал письмо. Слова сумасшедшие скакали, иные были -- на языке, ведомом одному Косте. Но все же разобрать было можно: Костя открывал князю, что он, князь -- есть диавол, князь мира, и подлежит...
Князь мира вошел. Сел за свой стол, печально-рассеян. Поглядел на пустое Глафирино место. Стал составлять телеграмму в город Сапожок.
Костя молча подал князю свое письмо. И когда князь изумленно перевел на Костю глаза -- Костя взял со стола стальную линейку и замахнулся. Князь прикрыл руками голову, положил ее на стол и покорно, не шевелясь, ждал. И так Косте стало жалко его -- хоть он и князь мира -- и жалко себя, и Глафиру, и весь Алатырь, что выпустил он линейку из рук и завопил смертным голосом:
-- Пропали мы! Пропали, пропали...
Громыхнула линейка на пол.
Алатырь проснулся, галдел, махал руками. Поднимались на цыпочках -- на убивца поглядеть.
-- Ты, гляди, Ипат, не упусти! Держи его крепко,-- кричали Ипату, бешеному.
-- Я крепко и то... -- и поглядев исподлобья, Ипат -- невзначай будто -- сунул Косте пятак: бери, пригодится.