Алатырь
1. ОТ ГРИБОВ ПРИНАСЛЕДНО
На том самом месте, где раньше грибы несчетно сидели кругом алатыря-камня,-- тут нынче город осел.
И у жителей тех, видимо, дело -- от грибов принаследно, пошло плодородие прямо буйное. Крестили ребят оптом, дюжинами. Проезжая осталась только одна улица: вышел указ -- по прочим не ездить, не подавить бы младенцев, в изобилии ползающих по травке.
Так бы и впредь под благословением Божиим городу жить, да вышло такое дело: царь турецкий войною пошел. Народу побили видимо-невидимо. Приехал тут из губернии начальник и строго-настрого приказал: через год -- была чтоб тыща младенцев, и больше никаких. Потому -- война.
Алатырцы не выдали: поставили тыщу, да с гаком еще. А начальник-то -- возьми да и похвали:
-- Богатыри! Исполать, мол, вам.
Ну, с глазу, конечно, и съел. Перестали в Алатыре мужние жены детей приносить. А еще того хуже: как вот рыба в реке переводится -- так перевелись в Алатыре все женихи. И пошло, и пошло неплодие.
Срам обуял неслыханный: вековуши -- в Алатыре, а? Сроду того не бывало. И не то чтобы как, а и в самых в первых домах; у протопопа соборного -- раз, у Родивона Родивоныча у инспектора -- два, у исправника... Уж на что исправник сам, и у него на руках -- Глафира.
А ведь только поглядеть на Глафиру: ростом высошенька, волос русый, глаз сверкучий, вся наливная -- как спелая рожь. На рояле Глафира может: Касту Диву, Дунайские волны. И такая, поди ж ты, немужней осталась, не нынче завтра начнет осыпаться.
Целый день в исправницком доме кукушкой кукует гулко тоска. А чуть засинеет вечер -- Глафира к окну: напротив, через дорогу, номера для приезжающих купца Агаркова -- не загорится ли там огонек?
Будто -- загорелся. Горбоносый, сел кто-то к столу писать. Завтра утром, чуть свет, к Глафире в окошко постучит половой из номеров: "От барина -- вам письмо..."
И жарко живет Глафира всю ночь. Утром -- нету письма. Ну, что ж, стало быть, завтра принесут.
Долго ли, коротко ли, но только в одно воскресное утро -- из номеров половой и впрямь заявился с письмом. Запершись в светелке своей, разорвала Глафира конверт
"Милостивая государыня. Зная вашу красоту и любезность, осмелюсь предложить вам..."
Руки затряслись, буквы запрыгали от радости.
"... наилучшую рисовую пудру, а также спермацетовые личные утиральники..."
В тот день Глафира к обеду вниз не сошла: заперлась в своей светелке, просидела весь день. Вечером в столовой уставилась -- и битый час, как пришитая, глядела в клетку с кенарем и с кенаркой (выписал ей исправник из Москвы специально). Глядела, глядела, да вдруг как схватит клетку-то эту, да об пол ка-ак шваркнет: от кенаря с кенаркой только мокро осталось. А уж когда ей исправник слово сказал, что, мол, этак нельзя с подарками, она так раскричалась, растопалась -- еле исправник ноги унес.
Исправник с исправничихой держали совет: что такое с Глафирой? С чего девка сбесилась?
-- Эка штука, пудры ей предложили. Разве это инцидент? -- удивлялся исправник. И все свои брюки подтягивал, все подтягивал: это всегда было у исправника знаком душевного волнения.
Как крикнет на мужа, трубным-то гласом
-- Да ты что там мямлишь? Инцыдент, инцыдент. Какой ты есть градоначальник, ежели, как дочь свою пристроить, не изобретешь?
Подумал-подумал Иван Макарыч -- и, видно, придумал что-то: наверх, на исправничиху, поглядел этак гордо.
-- Я-то? Не изобрету? Очень даже просто: надо Глафирочку на службу определить. С ритуальной, так сказать, целью. Поняла?
Почесала исправничиха в голове спицей. -- А и верно, глядишь. Ума ты палата, Иван Макарыч.
Сказано -- сделано. Ходит Глафира на телеграф, год и другой. А к ритуальной цели -- ни на шаг. Хоть бы так, для виду, кто приволокнулся: никого.
Тут Иван Макарыч рукой махнул на Глафиру, на все -- и в кабинет заперся. Уж если по правде -- так только в кабинете у Ивана Макарыча и была настоящая жизнь. Незабвенные часы тут проводил Иван Макарыч, здесь возникали все великие и многочисленные его изобретения: состав для полнейшей замены дров в безлесных местах; тайна приготовлять не уступающий настоящему искусственный мрамор; особливый способ домашним путем производить отменные стекла для зрительных труб. И наконец, это многообещающее открытие последних дней: секрет печь хлебы не на дрожжах, как все, а на помете голубином, отчего хлебы будут вкуснейшие и дешевые гораздо. В какой-то книжке старинной откопал исправник этот секрет -- и взялся за дело.
Иван Макарыч так полагал: делать -- так уж делать на широкую руку, а не то чтобы там. Задешево, по случаю, приобрел восемнадцать пудов муки. А там -- пекаря свои, даровые: арестанты из острога. Голубиный -- не покупать этот самый...
-- Пеки, ребята, сыпь в мою голову!
Пекли калачи, пекли. Таскали арестанты, таскали. Сперва в кабинет. Кабинет завалили, вылезли в зал, под рояль, на рояль. А кругом калачей Иван Макарыч гоголем ходит.
В ту пору исправничиха на богомолье была, у Стефана Болящего, у прозорливца. Вернулась, калачи увидала, да как взъестся, трубным-то гласом:
-- Да, Господи-батюшко! Придумал ведь тоже: на голубином! Весь дом напоганил теперь...
-- Да ты -- на, отведай сперва, а потом толкуй.
-- Чтобы я -- да этакую погань? Да избави меня Бог, я еще в своем уме. И завтра же чтоб было чисто, хоть за окно. А то... знаешь?
Знал Иван Макарыч. Загорюнился, жалко нещечко-то свое кидать вон. Эх, как бы это... Подтянул исправник свои ватные брюки раз и другой.
-- Бба-а! А Потифориха-то? А ну, Кошкарев, доставь.
Торговала на базаре Потифорна, Псалтырь читала, всякую боль заговаривала: от грызи, от срыву, от свербежа, от сглазу, от всего облегчить могла на все руки. На отшибе, в завалящем проулке, разыскали Потифорну и мигом представили перед исправника. Отмахнула Потифорна поясной поклон: зачем, мол, понадобилась?
-- Да что, Потифорна, с докукой к тебе. Калачи, вот видишь? Возьмись-ка на базаре, продай, а уж я...
-- И-и, отец, нам ли тебе не служить? Только молви.
-- Э-эх, калачи хороши -- для спасения души, по-осненькие!
Рядом слепец, с деревянной баклушей, свою присказку ведет:
-- Пр-равославные христианушки, от роду-рода-ро-дов, от веку-века веков, солнца кра-асного...
А зипун -- чередом идет, кто с новой дугой, кто с лыком, кто с поросенком -- дешевый калач закупать.
Через три пятницы пришла Потифорна к исправнику.
-- Так, мол, и так, расторговалась вашей милости калачами, ни одного не осталось.
Иван Макарыч уж вот как доволен: не для-ради денег, а для-ради чести своей пред исправничихой.
-- Ну, Потифорна, проси, чего хочешь, так ты меня ублажила.
-- Уж коли милость твоя такая, так нельзя ли, отец, Костюньку мово в люди бы вывесть? В чиновники то есть. Хороший он малый, да только вот...
-- Что -- только?
-- К сочинениям пристрастен. Сочинения, батюшка, все сочиняет, и день -- и ночь, и сидит -- и сидит, уж такое мне горе. Да вот, глянь-ка, милостивец.
Покопалась за пазухой, вытащила Потифорна прошение, сочиненное Костюней на случай неизвестного благодетеля.
-- Мм... да, скоропись хорошая,-- поглядел исправник.
"Прошение. Я обладаю естественной любознательностью ко всему ученому миру, в связи чего решил подготовить себя к литературной службе. И просьба к помощи, в виду неимения аванса прямо посещать училищную скамью.
Моя краткая биография из жизни: я воспитан в кругу нежных забот единственной матери, но не могу отплатить ей тем же, и хотя бы к старости лет ей пожить развязно.
Вот прискорбный факт покинутых сирот. Подпись: Константин Едыткин".
Походил исправник, подумал. Прошение -- ничего, забористое, надо бы малого устроить, как-нибудь надо бы...
-- Ну, а что, например, ежели мы его на телеграфиста приготовим, а? Глафира моя -- она ведь по этой части.
-- На телеграфиста? На чиновника? -- затряслась Потифорна.
-- Ну да, на чино...