2. КОШКА МИЛКА ИСПРАВНИЦКАЯ
Поутру на Покров нашлась кошка Милка исправницкая. Теперь лежала белая Милка в Глафириной комнатушке на антресолях, лежала -- и молоком кормила своих четырех младенцев. Мурлыкала, жмурилась, вся извивалась белая Милка, сладко терзаемая четверкой розовых ртов.
Так это пронзило Глафиру, так замолилась, вся нецелованная, так запросила грудь касаний нежного рта, что хоть на стену лезь. А стены -- гладкие, нет ни сучка, ухватиться не за что.
И вдруг нашла, ухватилась: вспомнила -- толковал вчера исправник про какого-то Костю. Господи, может, Костя этот самый... Загорелось -- сейчас же, сию же минуту туда поехать.
Для праздника, для Покрова, последний раз грело солнце. В завалящем проулке мирно купались куры в кучах назолу. Потифорна пред окошком читала акафист Пресвятей Богородице.
И вот -- неслыханное дело -- загремел тарантас в проулке. Ахнули куры, брызнули из-под копыт, акафист полетел на пол со страху.
"Батюшки, барышня исправникова! А дом не прибрат, а Коська -- обормот чистый..." -- кинулась Потифорна к Косте с новым пинжаком.
-- Да руки-то, оголтень, тьфу... Руки-то суй скорей! И, обернувшись к двери,-- соловьем тотчас же:
-- Ма-атушка-барышня! Радость-то нам какая нынче для Покрова... Костюня, да кланяйся же!
Длинный, как скворешня, Костя нескладно поклонился, на жалостно-тонкой шее болтнулась большая голова. Был он похож на только что вынутого из яйца цыпленка: такие же они бывают длинношеие, все к костям прилипло, и качаются.
"Нет, не он..." -- в тоске еще пущей заметалась Глафира около гладких стен. Мелькало в глазах засиженное мухами, как будто небритое море. Мелькал в глазах верхом на белой лошади генерал, разрезанный пополам, как яблоко.
Потифорна совала Глафире в руки какую-то баночку.
-- Кофий это, барышня, кофий. Вот сейчас заварю. Пять лет берегла для гостя дорогого, вот погляди-ка сама, какой кофий-то... В Воронеже покупала, где Митрофаний-угодник.
Взяла Глафира баночку. Был на баночке белый лев, похожий на кошку Милку, и какая-то надпись. Невидящими глазами читала Глафира надпись. И раз, и другой, и еще прочитала вслух:
"Сей кофий, по приятности, подобен ливанскому. Но может быть употребляем как настоящий".
И так это Глафире показалось нестерпимо, жигуче смешно, что закатилась -- засмеялась -- заихала -- полились слезы, и сквозь слезы кричала:
-- Кофий, л-ле... лев... Кошка Милка... Милка, Милка моя!
Потифорна тряслась, разливала воду из стакана Глафире на колени. А Костя во всю ширь раскрыл голубые глаза и не чуял, что выкатилась слезинка, повисла светлой каплей на кончике носа. Отдал -- все бы отдал теперь -- только бы она перестала надрываться, только бы унять ее слезы.
В своем сундучке, под замком, уж два года Костя целомудренно берег тетрадку: ни один живой глаз ее не видал. Была тетрадка озаглавлена: "Сочинения Константина Едыткина, то есть Мои".
И теперь пришел час: без малейших колебаний -- так было надо -- Костя пошел, вынул тетрадку и положил на колени Глафире... Только бы перестала, только бы утешилась!
И правда: увидала Глафира заглавие -- улыбнулась.
И так выходило, что Костя до сроку забирался задолго.
-- Барышня кушают чай, погоди мало-мале.
В темной прихожей садился Костя на стул. Шепотком повторял про себя урок. Кухарка тащила мимо Кости в кухню ведерный самовар. Темным слоном влезала в прихожую исправничиха. Шарила шубейку на стене -- в сени надо выйти -- во тьме руками натыкалась на Костю.
-- Тьфу-тьфу-тьфу! Сгинь, окаянный, сгинь! Да это ты! Ух, провались ты совсем... Ну иди ж, иди, Фирочка чай отпила.
Костя светлел и лез наверх, в Глафирину светелку.
-- Ну? -- говорила Глафира сердито, сидя перед зеркалом, к Косте спиной.
Недавно Глафира открыла: стала у ней борода расти, может, только ей одной и заметные золотые волоски. Плохой это знак: немножко еще, может год, может месяц -- и начнут вянуть груди, вся начнет осыпаться, и никогда не узнает того, что знала счастливая кошка Милка.
С сердцем Глафира выстригала по одному волоску, а Костя тачал -- от сих и до сих. Все уроки он знал назубок, зубрил день и ночь -- только чтоб она кивнула головой: хорошо, мол.
И все же один раз было: Костя не мог ответить урока, стоял, как немырь, с покорной улыбкой. В тот раз Глафира торопилась в гости. В одном лифе, сидя перед зеркалом, закладывала старинную прическу: венком на голове -- круг русой косы. Держала шпильки в зубах -- с сердцем проговорила сквозь шпильки:
-- Вше равно, шкажите, пушть идет, отвечает. А то некогда будет.
Костя вошел -- и свету невзвидел. Зажмурил глаза и тотчас же не стерпел -- открыл. Опять: кружева и розово-нежное что-то, такое, что... Сердце зазябло у Кости, заныло, забыл все слова.
-- Некогда тут, а он как... -- оглянулась Глафира, хотела прикрикнуть и -- рассмеялась. Поняла.
-- Подержите мне, Костя, зеркало. Так. А теперь вот сюда. Так. Ну, спасибо, довольно. Довольно же, ну?
Зеркало ходуном ходило. Костя молчал, а рот был растворен все той же, его покорной от века, улыбкой.
Назначили Косте экзамен наране Успенья. Жарынь стояла. Мух развелось невесть сколько. Старушку одну -- не владела она руками -- так изжиляли, что ума решилась старушка.
Трудно было заниматься Косте. Весь иссиделся -- как вот, бывает, иссидится наседка: выйдет из лукошка -- и шагу ступить не может. Веснушками Костя зацвел, голова стала еще больше, обрезался озябший носик.
-- Что, молодой человек, похудал? Какая такая заела болезнь? -- увидал как-то Костю исправник.
-- Эк-экзамен,-- покорно улыбнулся Костя.
-- Э-э, вот оно что! Ну не робей: я сам с почтмейстером потолкую...
Поехал Иван Макарыч к почтмейстеру. Почтмейстер -- старикан трухлявый. К новому году выходит в отставку. Из носу сыплет табак -- на бумаги, на письма; все уж кличет уменьшительно: очечки, телеграммочка, книжечка разносненькая. Такого Ивану Макарычу улестить -- велико ли дело? И улестил.
Скор и милостив был Косте экзамен. И часу не прошло -- вышел Костя светел, что новенький месяц. Вернулся домой -- в фуражке с желтым кантом, в новой форменной тужурке.
Увидала Потифорна чиновником Костю -- в голос как взвоет да в землю -- кувырь: