Как дыры, прорезанные в темной, плотно задернутой занавеси -- несколько отдельных секунд из очень раннего детства.
Столовая, накрытый клеенкой стол, и на столе блюдо с чем-то странным, белым, сверкающим, и -- чудо! -- это белое вдруг исчезает на глазах неизвестно куда. В блюде -- кусок еще незнакомой, некомнатной, внешней вселенной: в блюде принесли показать мне снег, и этот удивительный снег -- до сих пор.
В этой же столовой. Кто-то держит меня на руках перед окном, за окном -- сквозь деревья красный шар солнца, все темнеет, я чувствую: конец,-- и страшнее всего, что откуда-то еще не вернулась мать. Потом я узнал, что "кто-то" моя бабушка и что в эту секунду я был на волос от смерти: мне было года полтора.
Позже: мне года два-три. Первый раз -- люди, множество, толпа. Это -- в Задонске: отец и мать поехали туда на шарабане и взяли меня с собой. Церковь, голубой дым, пение, огни, по-собачьи лает кликуша, комок в горле. Вот кончилось, прут, меня -- щепочку --несет с толпой наружу, вот я уже один в толпе: отца с матерью нет, и их больше никогда не будет, я навсегда один. Сижу на какой-то могиле; солнце, горько плачу Целый час я жил в мире один.
В Воронеже. Река, необычно странный мне ящик купальни, и в ящике (я потом вспомнил это, когда видел в бассейнах белых медведей) плещется огромное, розовое, тучное выпуклое женское тело -- тетка моей матери. Мне любопытно и чуть жутковато: я в первый раз понимаю, что это женщина.
Я жду у окна, гляжу на пустую, с купающимися в пыли курами, улицу. И наконец едет наш тарантас:везут из гимназии отца, он -- на нелепо высоком сиденье, с тростью, поставленной между колен. Я жду с замиранием сердца обеда -- за обедом торжественно разворачиваю газету и читаю вслух огромные буквы: "Сын Отечества". Я уже знаю эту таинственную вещь -- буквы. Мне года четыре.
Лето. Пахнет лекарствами. Вдруг мать и тетки торопливо захлопывают окна, запирают балкон, и я смотрю, приплюснувшись носом к балконному стеклу: везут ! Кучер в белом халате, телега, покрытая белым полотном, под полотном -- люди, скорченные, шевелящиеся руки и ноги: холерные. Холерный барак на нашей улице, рядом с нашим домом. Сердце колотится, я знаю, что такое смерть. Мне лет пять-шесть.
И наконец: легкое, стеклянное, августовское утро, далекий прозрачный звон в монастыре. Я иду мимо палисадника перед нашим домом и не глядя знаю: окно открыто и на меня смотрят -- мать, бабушка, сестра. Потому что я в первый раз облачился в длинные -- "на улицу" -- брюки, в форменную гимназическую куртку, за спиною ранец: я в первый раз иду в гимназию. Навстречу трясется на своей бочке водовоз Измашка и несколько раз оглядывается на меня. Я -- горд. Я -- большой: мне перевалило за восемь.
Все это -- среди тамбовских полей, в славной шулерами, цыганами, конскими ярмарками и крепчайшим русским языком Лебедяни -- той самой, о какой писали Толстой и Тургенев. А годы: 1884--1893.
Дальше -- серая, как гимназическое сукно, гимназия. Изредка в сером -- чудесный красный флаг. Красный флаг вывешивался на пожарной каланче и символизировал тогда отнюдь не социальную революцию, а мороз в 20R. Впрочем, это и была однодневная революция в скучной, разграфленной гимназической жизни.
Скептический диогеновский фонарь -- в 12 лет. Фонарь был зажжен одним здоровым второклассником и -- синий, лиловый, красный -- горел у меня под левым глазом целых две недели. Я молился о чуде -- о том, чтобы фонарь потух. Чудо не свершилось. Я задумался.
Много одиночества, много книг, очень рано -- Достоевский. До сих пор помню дрожь и пылающие свои щеки -- от "Неточки Незвановой". Достоевский долго оставался -- старший и страшный даже: другом был Гоголь (и гораздо позже -- Анатоль Франс).
С 1896 года -- гимназия в Воронеже. Специальность моя, о которой все знали: "сочинения" по русскому языку. Специальность, о которой никто не знал: всевозможные опыты над собой -- чтобы "закалить" себя.
Помню: классе в 7-м, весной, меня укусила бешеная собака. Взял какой-то лечебник, прочитал, что первый, обычный срок, когда появляются признаки бешенства -- две недели. И решил выждать этот срок: сбешусь или нет? -- чтобы испытать судьбу и себя. Все эти две недели -- дневник (единственный в жизни). Через две недели -- не сбесился. Пошел, заявил начальству, тотчас же отправили в Москву -- делать пастеровские прививки. Опыт мой кончился благополучно. Позже, лет через десять, в белые петербургские ночи, когда сбесился от любви -- проделал над собой опыт посерьезнее, но едва ли умнее.
Из гимназического серого сукна вылез в 1902 году. Золотая медаль за 25 рублей была заложена в петербургском ломбарде -- и там осталась.
"кобылы"), очки на лбу, подтягивает брюки (брюки у него всегда соскакивали) и подает мне какую-то брошюру. Читаю авторскую надпись: "Моей almae matri, о которой не могу вспомнить ничего, кроме плохого. П. Е. Щеголев". И инспектор -- наставительно, в нос, на о: "Хорошо? Вот тоже кончил у нас с медалью, а что пишет! Вот и в тюрьму попал. Мой совет: не пишите, не идите по этому пути". Наставление не помогло.
Петербург начала 900-х годов -- Петербург Комиссаржевской, Леонида Андреева, Витте, Плеве, рысаков в синих сетках, дребезжащих конок с империалами, студентов мундирно-шпажных и студентов в синих косоворотках. Я -- студент-политехник косовороточной категории.
В зимнее белое воскресенье на Невском -- черно от медленных, чего-то выжидающих толп. Дирижирует Невским -- Думская каланча, с дирижера все не спускают глаз. И когда подан знак -- один удар, час дня -- на проспекте во все стороны черные человеческие брызги, куски марсельезы, красных знамен, казаки, дворники, городовые... Первая (для меня) демонстрация -- 1903 год. И чем ближе к девятьсот пятому -- кипенье все лихорадочней, сходки все шумнее.
Летом -- практика на заводах, Россия, прибаутливые, веселые третьеклассные вагоны, Севастополь, Нижний, Камские заводы, Одесса, порт, босяки.
Лето 1905 года -- особенно синее, пестрое, тугое, доверху набитое людьми и происшествиями. Я -- практикантом на пароходе "Россия", плавающем от Одессы до Александрии. Константинополь, мечети, дервиши, базары, беломраморная набережная Смирны, бедуины Бейрута, белый Яффский прибой, черно-зеленый Афон, чумный Порт-Саид, желто-белая Африка, Александрия -- с английскими полисменами, продавцами крокодиловых чучел, знаменитый Тартуш. Особенный, отдельный от всего, изумительный Иерусалим, где я с неделю жил в семье знакомого араба.
"Потемкине". С машинистом "России" -- смытый, затопленный, опьяненный толпой -- бродил в порту весь день и всю ночь, среди выстрелов, пожаров, погромов.
В те годы быть большевиком -- значило идти по линии наибольшего сопротивления; и я был тогда большевиком. Была осень 1905 года, забастовки, черный Невский, прорезанный прожектором с Адмиралтейства, 17-е октября, митинги в высших учебных заведениях...
Однажды в декабре вечером в мою комнату на Ломанском переулке пришел приятель, рабочий, крылоухий Николай В. -- с бумажным мешком от филипповских булок, в мешке -- пироксилин "Оставлю-ка я тебе мешочек, а то за мной по пятам шпики ходят". -- "Что ж, оставь". И сейчас еще вижу этот мешок: слева, на подоконнике, рядом с кулечком сахару и колбасой.
На другой день -- в "штабе" Выборгского района, в тот самый момент, когда на столе были разложены планы, парабеллумы, маузеры, велодоги -- полиция: в мышеловке человек тридцать. А в моей комнате слева, на подоконнике -- мешок от филипповских булок, под кроватью -- листки.
Когда, обысканные и избитые, мы разделены были по группам, я вместе с другими четырьмя -- оказался у окна. У фонаря под окном увидел знакомые лица, улучил момент и в фортку выбросил записочку, чтобы у этих четырех и у меня убрали из комнат все неподобающее. Это было сделано. Но о том я узнал позже, а пока -- несколько месяцев в одиночке на Шпалерной мне снился мешочек от филипповских булок -- налево, на подоконнике.
Лебедянскую тишину, колокола, палисадники -- выдержал недолго: уже летом -- без прописки в Петербурге, потом в Гельсингфорсе. Комната на Эрдхольмс-гатан, под окнами -- море, скалы. По вечерам, когда чуть видны лица -- митинги на сером граните. Ночью -- не видно лиц, теплый черный камень кажется мягким,-- оттого что рядом она, и легки, нежны лучи свеаборгских прожекторов.
Однажды в купальне голый товарищ знакомит с голым пузатеньким человечком: пузатенький человечек оказывается знаменитым капитаном красной гвардии -- Коком. Еще несколько дней -- и красная гвардия под ружьем, на горизонте чуть видные черточки кронштадтской эскадры, фонтаны от взрывающихся в воде двенадцатидюймовок, слабеющее буханье свеаборгских орудий. И я -- переодетый, выбритый, в каком-то пенсне -- возвращаюсь в Петербург.
Парламент в государстве; маленькие государства в государстве -- высшие учебные заведения, и в них свои парламенты: Советы старост. Борьба партий, предвыборная агитация, афиши, памфлеты, речи, урны. Я был членом -- одно время председателем -- Совета старост.
"студента университета Евгения Иванова Замятина", на предмет высылки из Петербурга. Честно заявляю, что в университете никогда не был и что в листке -- очевидно ошибка. Помню нос у пристава -- крючком, знаком вопроса: "Гм... Придется навести справки". Тем временем я переселяюсь в другой район: там через полгода -- снова повестка, зеленый листок, "студент университета", знак вопроса, и справки. Так -- пять лет, до 1911 года, когда, наконец, ошибка в зеленом листке была исправлена и меня выдворили из Петербурга.
В 1908 году кончил Политехнический институт по кораблестроительному факультету, был оставлен при кафедре корабельной архитектуры (с 1911 года -- преподавателем по этому предмету). Одновременно с листами проекта башеннопалубного судна -- на столе у меня лежали листки моего первого рассказа. Отправил его в "Образование", которое редактировал Острогорский; беллетристикой ведал Арцыбашев. Осенью 1908 года рассказ в "Образовании" был напечатан. Когда я встречаюсь сейчас с людьми, которые читали этот рассказ, мне так же неловко, как при встречах с одной моей тетушкой, у которой я, двухлетний, однажды публично промочил платье.
Три следующих года -- корабли, корабельная архитектура, логарифмическая линейка, чертежи, постройки, специальные статьи в журналах "Теплоход", "Русское Судоходство", "Известия Политехнического Института". Много связанных с работой поездок по России: Волга вплоть до Царицына, Астрахани, Кама, Донецкий район, Каспийское море, Архангельск, Мур-ман, Кавказ, Крым.
В эти же годы, среди чертежей и цифр -- несколько рассказов. В печать их не отдавал: в каждом мне еще чувствовалось какое-то "не то". "То" нашлось в 1911 году. В этом году были удивительные белые ночи, было много очень белого и очень темного. И в этом году -- высылка, тяжелая болезнь, нервы перетерлись, оборвались. Жил сначала на пустой даче в Сестрорецке, потом, зимою,-- в Лахте. Здесь -- в снегу, одиночестве, тишине -- "Уездное". После "Уездного" -- сближение с группой "Заветов", Ремизовым, Пришвиным, Ивановым-Разумником.
"На куличках". По напечатании ее в "Заветах" -- книга журнала была конфискована цензурой, редакция и автор привлечены к суду. Судили незадолго до февральской революции: оправдали.
Зима 1915--16 года -- опять какая-то метельная, буйная -- кончается дуэльным вызовом в январе, а в марте -- отъездом в Англию.
До этого на Западе был только в Германии. Берлин показался конденсированным, 80 %-ным Петербургом. В Англии другое: в Англии все было так же ново и странно, как когда-то в Александрии, в Иерусалиме.
Здесь -- сперва железо, машины, чертежи: строил ледоколы в Глазго, Нью-Кастле, Сэндэрланде, Саус-Шилдсе (между прочим, один из наших самых крупных ледоколов -- "Ленин"). Немцы сыпали сверху бомбы с цеппелинов и аэропланов. Я писал "Островитян".
Когда в газетах запестрели жирные буквы: "Revolution in Russia", "Abdication of Russian Tzar" -- в Англии стало невмочь, и в сентябре 1917 года, на стареньком английском пароходишке (не жалко, если потопят немцы) я вернулся в Россию. Шли до Бергена долго, часов пятьдесят, с потушенными огнями, в спасательных поясах, шлюпки наготове.
людей с мешками, десятки верст в день, буржуйка, селедки, смолотый на кофейной мельнице овес. И рядом с овсом -- всяческие всемирные затеи: издать всех классиков всех времен и всех народов, объединить всех деятелей всех искусств, дать на театре всю историю всего мира. Тут уж было не до чертежей -- практическая техника засохла и отломилась от меня, как желтый лист (от техники осталось только преподавание в Политехническом институте). И одновременно: чтение курса новейшей русской литературы в Педагогическом институте имени Герцена (1920--1921), курс техники художественной прозы в Студии Дома искусств, работа в Редакционной коллегии "Всемирной Литературы", в Правлении Всероссийского союза писателей, в Комитете Дома литераторов, в Совете Дома искусств, в Секции Исторических картин ПТО, в издательстве Гржебина, "Алконост", "Петрополис", "Мысль", редактирование журналов "Дом Искусств", "Современный Запад", "Русский Современник". Писал в эти годы сравнительно мало; из крупных вещей -- роман "Мы", в 1925 году вышедший по-английски, потом -- в переводе на другие языки; по-русски этот роман еще не печатался.
В 1925 году -- измена литературе: театр, пьесы "Блоха" и "Общество Почетных Звонарей". "Блоха" была показана в первый раз в МХАТе 2-м в феврале 1925 года, "Общество Почетных Звонарей" -- в Михайловском театре в Ленинграде в ноябре 1925 года. Новая пьеса -- трагедия "Атилла" -- закончена в 1928 году. В "Атилле" -- дошел до стихов. Дальше идти некуда, возвращаюсь к роману, к рассказам.
Думаю, что если бы в 1917 году не вернулся из Англии, если бы все эти годы не прожил вместе с Россией -- больше не мог бы писать. Видел много: в Петербурге, в Москве, в захолустье -- Тамбовском, в деревне -- Вологодской, Псковской, в теплушках.
Так замкнулся круг. Еще не знаю, не вижу, какие кривые в моей жизни дальше.
[1929]
Впервые в кн.: Замятин Евг. Собр. соч. Т. 1. М.: Федерация, 1929.