Поиск по творчеству и критике
Cлово "1899"
Входимость: 1. Размер: 27кб.
Входимость: 1. Размер: 47кб.
Входимость: 1. Размер: 36кб.
Входимость: 1. Размер: 14кб.
Входимость: 1. Размер: 24кб.
Входимость: 1. Размер: 12кб.
Примерный текст на первых найденных страницах
Входимость: 1. Размер: 27кб.
Часть текста: его гвагдейскими рейтузами и исключительным талантом пускать кольца из табачного дыма. Атлетические, монументальное сложение Варвары Сергеевны было причиной того, что третья ее ошибка произошла почти для нее незаметно, когда она в столпаковском лесу нагнулась сорвать гриб. Нагнувшись, она ахнула, а через четверть часа в корзинке для грибов лежала эта ее ошибка -- пола мужеского, в метрике записан под именем Ростислава. Из других письменных материалов для истории сохранился также еще один документ, составленный в день отбытия Столпакова-отца на германский фронт. В этот день кучер Яков Бордюг привел из монастыря всем известную монашку Анну, и полковник Столпаков продиктовал ей: -- Пиши paсписку "Я, нижеподписавшаяся, монашка Анна, получила от г-жи Столпаковой 10 (десять) рублей, за что обязуюсь класть ежедневно по три поклона за мужа ее, с ручательством, что таковой с войны вернется без каких-либо членовреждений и с производством в чин генерала". Этот трудовой договор монашка Анна выполнила только наполовину: в генералы Столпакова действительно произвели, но через неделю после производства немецкий снаряд снес у Столпакова голову, вследствие чего Столпаков не мог уже пускать табачных колец, а стало быть, и жить. Газету с известием о безголовье Столпакова с завода привез все тот же кучер Яков Бордюг. Если вы вообразите, что у нас на Невском землетрясение, Александр III уже закачался на своем коне, но все-таки еще держится и геликонным голосом кричит вниз зевакам: "Чего не видали, дураки?" -- вам будет приблизительно ясно, что произошло в столовой, когда Варвара Сергеевна прочитала газету. Все качалось, но она изо всех сил натянула поводья и крикнула Якову: -- Ну, чего не видал, дурак? Иди вон! Яков вышел, и только тогда в тело Александра III вернулась нежная женская душа, Александр III стал монументальной свеклосахарной Мадонной, на коленях у нее сидел сын, и Мадонна, рыдая, говорила нежнейшим басом: -- Ростислав, столпачонок мой,...
Входимость: 1. Размер: 47кб.
Часть текста: для всей своей семьи -- по семьсот рублей за душу -- и переселился с семьей на юг. Тут, недалеко от Таганрога, он долгое время был управляющим в имениях графа Платова, героя войны 1812 года. Отец писателя, Павел Егорович, служил в Таганроге конторщиком. Откладывая, по мелочам, с тем же самым мужицким упорством, как и отец, Павел Егорович сколотил, наконец, немного денег и открыл на Монастырской улице собственную торговлю. К этому времени он уже был женат на Евгении Яковлевне Морозовой, дочери таганрогского купца-суконщика. 19 января 1860 г. у Евгении Яковлевны родился сын Антон. Кроме Антона Павловича -- у П. Е. Чехова было еще четверо сыновей и дочь. Жизнь в домике на Монастырской улице шла по-старинному, крепким, суровым укладом. Детей Павел Егорович воспитывал в строгости, "в страхе Божием", старался сызмалолетства приучить их к церкви. Мальчики должны были строго соблюдать все посты, выстаивать длинные церковные службы. Возвращались из церкви домой -- дома хором пели что-нибудь божественное, читали акафист. Павел Егорович был большой любитель и знаток церковного пения; позже, когда сыновья подросли, он составил из них настоящий хор и пел с ними на клиросе в церкви. Все эти молитвенные повинности действовали на мальчиков совершенно иначе, чем этого хотел отец. "Когда я теперь вспоминаю о своём детстве, -- писал впоследствии Антон Павлович, -- то оно представляется мне довольно мрачным; религии у меня теперь нет. Когда, бывало, я и мои два брата среди церкви пели "Да исправится" или "Архангельский глас", на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям -- мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками". Во всем этом была, быть может, только одна хорошая сторона: с детства запавшие в душу прекрасные слова и образы церковных поэм -- положили крепкий фундамент для того...
Входимость: 1. Размер: 36кб.
Часть текста: Видали Гассанович Биржа 666-65 1-4 Аптекарский дом, д. 3 (Евсей Хоттейн) Угол Малого и 5 линии, д. 68, кв. 14 Я. П. Гребенщиков Лавров Б. Спасская, 11, кв. 39 <Л. М.> Добронравов Манежный пер., 7, кв. 23 624-12 <4-я стр. обложки:> Яков 457-56 Габрилович 272-86 Шишковы Колпинская, 14а, кв. 88 607-21 Л. А. Петров 612-36 Н. А. Клюев С. А. Есенин Фонтанка, 149, кв. 9 609-81 <О. Д.> Форш Митрохин Дмитрий Исидорович Васильевский остров, 5 л., 66 581-02 Крат. О. Серг. пр., д. 10, кв. 4 А. М. Авраамов А. П. Чапыгин Полозова, 17, кв. 14 633-79 бис 2-3 Было общество такое: "Дыра". В той "Дыре" и Соколов вертелся. После "Дыры" -- в матросы пошел, попал на Афон. Там зазвал его старец. Ночь, тишина, цикады. Постель постелил: -- Ну, теперь Богу сперва молитвы вычитаем. И сзади Соколова шепчет -- стоит, торопится: поскорей бы молитвы прочесть все уставные... А тут стук в дверь: другой монах просится. -- Ты, -- г'рит, -- молча, нишкни... Ну, пустили и другого, наконец, и вот, вдвоем... -- Ты как -- при лампаде любишь? Все равно? Ну, я потушу... [Зевластый. Завей горе веревочкой.] [Директор у них в гимназии был: Груздев по фамилии, а звали Морковка. С бакенбардами. Учеников в строгости содержал и семейных своих также. Ученики -- перед ним в струнку. Скуповат был изрядно. И пойди мальчишка в баню, в [чистый] великий четверг, в баню за 20 копеек. Сидит себе, мылится, старается -- утром это рановато было. И вдруг -- с шайкой, с веником -- входит человек с бакенбардами... -- Батюшки, да ведь это же наш: Морковка. Ахнул мальчишка и, намыленный весь, бросив мочалку, вытянулся -- и расшаркиваться стал директору. А директор (без регалий был) -- сконфузился так, что рака испек. И подошел к гимназисту, сказал: -- А, это вы. Ну, здравствуйте. И... руку пожал гимназисту от конфуза. Так мальчик первый раз сподобился начальническую руку пожать. Один маляр -- ревматизмом болел. Решил: одно осталось --...
Входимость: 1. Размер: 14кб.
Часть текста: весь журнал. Роман, конечно, исторический: об очень древнем -- о Петербурге 1914 года. Но ведь мы, петербургские, РСФСРные люди 1921 года, мы -- мафусаилы, мы, как спящий Уэллса, проснулись через 100 лет, и нам так странно читать о своей милой и слепой молодости -- 100 лет назад, в 1914 году. "Сторонний наблюдатель, из какого-нибудь заросшего липами московского переулка, попадая в Петербург..." -- первые строки романа -- и они, в сущности, нечаянная авторская исповедь: сторонний наблюдатель из московского переулка -- конечно, есть Ал. Н. Толстой. Он -- москвич, самарец, нижегородец неизлечимый, в его Петербурге не найдешь этой жуткой, призрачной, прозрачной души Петербурга, какая есть в Петербурге Блока, Белого, Добужинского. Ал. Толстой ходит по Петербургу, как сторонний наблюдатель -- наблюдатель острый и умный. Главное и самое неожиданное -- умный. До сих пор Ал. Толстой умел это скрывать в себе с необычайным искусством -- как отметил еще, кажется, Чуковский в своей статье о нем. И вдруг в романе -- умные разговоры, умные люди -- правда, их мало, но все-таки, все-таки! Раньше все очарование Ал. Толстого было именно в нелепости, в алогичности; теперь вдруг из кучи прежних его неожиданностей и нелепостей нет-нет да и вытащишь силлогизм. А ведь Петербург -- весь прямой, проспект, геометрия, логика, и оттого человек из кривого московского переулка тут непременно в гостях, оттого в "Хождении по мукам" -- только эпос, и нет здесь лирики, какая неявной функцией непременно войдет даже в эпос петербуржца, пишущего о Петербурге -- о себе. И еще одно: нельзя, конечно, рассказать всего Петербурга, если в руках у рассказчика набор красок только реалистических,...
Входимость: 1. Размер: 24кб.
Часть текста: всего лет сорок назад. Это тамбовская Лебедянь, та самая, о какой писали Толстой и Тургенев и с какой связаны мои детские годы. Дальше -- Воронеж, серая, как гимназическое сукно, гимназия. Изредка в сером -- чудесный красный флаг, вывешенный на пожарной каланче и символизирующий отнюдь не социальную революцию, а мороз в 20° -- и отмену занятий. Впрочем, это и была однодневная революция в скучной, разграфленной гимназической жизни -- с учителями в вицмундирах, с латинскими и греческими "экстэмпорале". Из гимназического сукна вылез в 1902 году. Помню: последний день, кабинет инспектора (по гимназической табели о рангах -- "кобылы"), очки на лбу, подтягивает брюки (брюки у него всегда соскакивали) и подает мне какую-то брошюру. Читаю авторскую надпись: "Моей almae matri, о которой не могу вспомнить ничего, кроме плохого. П. Е. Щеголев". И инспектор -- наставительно, в нос, на "о": "Хорошо? Вот тоже кончил у нас с медалью, а что пишет! Вот и в тюрьму попал. Мой совет: не пишите, не идите по этому пути". Наставление не помогло. Петербург начала 900-х годов -- Петербург Комиссаржевской, Леонида Андреева, Витте, Плеве, рысаков в синих сетках, дребезжащих конок с империалами, студентов мундирно-шпажных и студентов в синих косоворотках. Я -- студент-политехник косовороточной категории. В зимнее белое воскресенье на Невском -- черно от медленных, чего-то выжидающих толп. Дирижирует Невским -- думская каланча, с дирижера все не спускают глаз. И когда подан знак -- один удар, час дня -- на...
Входимость: 1. Размер: 12кб.
Часть текста: и молотком в руках, на подмостках в полутемном куполе какого-то храма, он выдалбливает узор капителя. Храм этот - знаменитый "Гётеанум" в Базеле 1 , над постройкой которого работали преданнейшие адепты антропософии. И после тишины Гётеанума - вдруг неистовый гвалт берлинских кафе, из горла трубы, из саксофона, взвизгивая, летят бесенята джаза. Человек, который строил антропософский храм, в сбившемся набок галстуке, с растерянной улыбкой - танцует фокстрот... Математика, поэзия, антропософия, фокстрот - это несколько наиболее острых углов, из которых складывается причудливый облик Андрея Белого, одного из оригинальнейших русских писателей, только что закончившего свой земной путь: в синий, снежный январский день он умер в Москве. То, что он писал, было так же причудливо и необычно, как его жизнь. Поэтому, уже не говоря о его многочисленных теоретических работах, даже его романы оставались чтением преимущественно интеллектуальной элиты. Это был "писатель для писателей" прежде всего, мэтр, изобретатель, изобретениями которого пользовались многие из русских романистов более молодых поколений. Ни одна из многочисленных антологий современной русской литературы, выходящих за последнее время на разных европейских языках, не обходится без упоминания об Андрее Белом. Но здесь опять один из тех парадоксов, которыми полна вся его человеческая и литературная биография: книги этого мэтра, теоретика целой литературной школы - остаются непереведенными, они живут только в русском своем воплощении. Я не знаю, впрочем, можно ли, оставаясь точным, назвать их написанными по-русски: настолько необычен...